вниз.
— Я приглашаю, — сказал я, послушав респонсорий маминого голоса. — На тридцать первое, часа в четыре. Придёшь?
Аня опустила ресницы, и голову она опустила. Стал виден пробор, чёрная коса, прилипшая к куртке, и мокрые завитки волос у шеи.
… «Sie sie die: Ich Rollen Ich Caulden, Apfels Soda Wasser — lassen. Die sie sie: es wahr Hexerei…» — послышалось мне. Что-то прогудело — в подъезде или в сердце, низко, настороженно басовито — будто колокол. Я ещё раз перебросил ящик из руки в руку. «Старые слова… — подумал я. — Кальден… Хексен… Вассер-лассен… Как будто напиток, а на самом деле действие. Я теперь помню и это?»
— А как же, — сказала Гамелина и подняла на меня глаза: серые и близорукие.
Наверху мама отперла нашу дверь, сквознячок промчался по этажам, звякнули стёкла, ящик выпал у меня из рук и, грохоча, съехал с лестницы. Яблоки вырвались на свободу и запрыгали по ступенькам, словно большие красные мячи.
— Вот блин! — заметил я и ринулся в погоню. Гамелина присела на корточки и поймала несколько яблок. Остальные раскатились по площадке.
— Тебе будет нужна помощь, — серьёзно сказала Аня, закидывая в надтреснутый ящик пойманные фрукты. — Я приду пораньше… Держи, — и она протянула мне красное яблоко, согретое теплом её рук.
Что мне оставалось делать? Я взял у неё плод…
— Я поставила чайник, — сказала мама лёгким тоном и покашляла. Так она маскировала любопытство. — Согреемся после дождика. Верно?
— Пригласил, — буркнул я. — Интриганка.
— Вот эти слова ни к чему, — отмахнулась мама, — совершенно. Ты будешь кушать?
Я пристроил яблоки в выемку под окном кухни, где мы хранили овощи.
— Промочил ноги, — сообщил я.
— Это что, повод не есть? — поинтересовалась мама. — Завари-ка чай. А я займусь ужином.
— Может у меня будет температура? — задумчиво спросил я. — Или хотя бы сопли?
— Ещё чего! — дружелюбно отозвалась мама. — И не выдумывай даже. В школу пойти придётся. Я тебя спиртом разотру, и ничего не будет. И чаю с малиной дам. А для начала одень носки, те, красные, шерстяные.
— Не одень, а надень, — поправил я. — Они ведь кусючие.
— Именно так я и сказала, — менее дружелюбно произнесла мама. — Можешь сам их укусить — выйдет весь яд заодно, как из кобры. Ты не слыхал утром — Тинка обещала прийти в семь или в восемь?
— Совершенно мне это неинтересно: ни утром, ни вечером, — отозвался я. — Мы, кобры, глухие, чтоб ты знала.
Шерстяные носки действительно «кусали» меня за босые ноги, а что делать — я легко простужаюсь.
— Я всё-таки поболею, как ты считаешь? — спросил я.
— Не выдумывай, — решительно сказала мама, это был её любимый ответ. — Кто болеет перед днём рожденья? Вот уйдёт последний гость — тогда сколько хочешь.
IV
Пёс и вол шепчутся у реки,
— Стражи спят, мост миновали тени…
Кто потревожил грань,
кто породил смятенье?
Ныне Луна сияет, и так пути широки.
Я живу окнами на запад, вернее, одним окном. Так получилось. В смысле, окнами на запад — моя комната. Аваллон почти заметен.
Бабушка, навещая нас, хмурится и цыкает, стоит ей зайти ко мне.
— Так нельзя, — замечает она, и крестит стены. — Абсолютно! Что творится тут ночью?
— Сплю я, — кротко говорю я ей. — Крепко. Иногда.
— Ненормалность, — говорит бабушка, подозрительно принюхиваясь к чему-то.
— Наследственность, — не возражаю я.
— Сон, говорю я, тут ненормалный, — замечает бабушка и крестит окно. — Та комната на закат, хотела сказать — на захóд. Правдыва синистра![3] Где тут спать?! — завершает она, раскладывая по углам «стражей». — Это выход, абсолютно…
— Другой у меня нет, — тонко замечаю я. — Пока…
Всего комнат у нас две. И моя. Но три не получается, так как третья, моя, не совсем комната. То есть, конечно, в ней есть стены, дверь, узенькое окно, помещаюсь я, стеллаж с книгами, письменный стол, диван, тумба, проигрыватель, наша кошка Бастилия (сокращённо Бася) и загадочное сооружение, которое мама называет «консоль».
— У бабушки твоей… у Гали, то есть Аглаи, — как-то сказала мама. — В большой комнате, в той… раньше на нём стоял розан, — она помолчала, — китайский, — продолжила она. — Цвёл зимой, красным. Было красиво. Как в сказке. Аленький цветочек…
Мы сидели в подступающих сумерках в пустой и прохладной маминой комнате. То есть я сидел в кресле, а мама лежала на тахте.
Мама купила по дороге домой невозможно поздние розы — красные и жёлтые, на фоне окна букет в вазе казался совершенно чёрным и пах летом.
На стене в комнате левее странного выступа, обозначаюшего наличие некогда существовавшей стены — рисунки, сделанные уже чуть порыжелой тушью, четыре тонких профиля. Женщина, две девочки и карапузистый детский абрис. Они видны нечётко, расплывчато. Те, что вырезают из бумаги в южных парках тонкопалые старики в беретах, гораздо отчётливее. Профили на стене словно полустёрты.
— Нас нарисовал папа, я уже рассказывала тебе, конечно же — но сейчас, вот ты глянул, и я вспомнила. Да ещё так ярко, — сказала мне мама, заметив мой взгляд. На улице зажглись фонари, и свет из окна острым жёлтым краем коснулся стены и рисунка на ней.
— Да, так вот, мы болели ветрянкой и были совсем кислые, всё чесалось, ну ты понимаешь. И тогда папа взял готовальню, тушь и всю комнату нам разрисовал, все стены — помню, были слон, лебедь, кошка, очень чёрная кошка. Мышки, такие маленькие-маленькие — наверное, мышата. Возле Адиной кровати он нарисовал сороку… даже двух.
Кстати, поначалу в коридоре что-то рисовал, да я так и не нашла — где. А потом нарисовал нас и маму. Вот так, в профиль… Мама… бабушка Галя, ну ты понял, я говорила, — была недовольна и говорила: «К чему же было рисовать мне такой сифилитический носик?!»
— А что дед? — поинтересовался я.
— Ну, папа рассмеялся и сказал ей, что она с курносинкой. Как есть. И взял её на руки. Тогда мама дотянулась и подписала рисунки, если посмотреть — можно увидеть — там есть четыре буквы «А».
— Никогда не замечал, — недоверчиво сказал я.
— Если хорошенько посмотреть, — серьёзным голосом сказала мама. Очень серьёзным.
— Где же кошка? — спросил я. — И мышки? И сорока?
— Ну, кошка здесь, — отозвалась лежащая на тахте мама. — Слышишь, как мурлычет?
— Так мурчать может только нарисованная кошка, — убедительно сказал я.
— Вот и я так думала, — ответила мама. — Раньше, когда смотрела на ту кошку.
Мама кашлянула, внеся, как она
