самодержавным. Поэтому оно совершенно правильно и логично не делает никакого отличия в теории между какой нибудь крошечной Черногорией и колоссальной Россией. Каждое самодержавное правительство в международный делах пользуется не только таким же голосом, как всякое другое в отдельности, но и как все другие вместе взятые. Самодержавие есть идея абсолютного самоопределения, а никакой абсолют по самому существу своему не подлежит правилам арифметики. Точно такое же понимание идеи суверенитета должны мы перенести в область национальной политики. Если народ только фикция, то фиктивно его самодержавие. Если единственная общественная реальность — человек, то единственный самодержцем является личность, у которой право абсолютного самоопределения не может быть отнято никаким большинством. Мы пришли к отрицанию большинства, а это равносильно абсолютному отрицанию самой основы демократии. Выходит, что последовательное, логическое развитие демократии приводит... к отрицанию ее.
Далее. Может ли личность, уступить свое самодержавие добровольно другим? Может ли она добровольно отказаться от своего верховенства? От этого ответа зависит судьба теории представительного правления. И здравый смысл дает ответ отрицательный.
Человек никогда не может уступить другому своего верховенства, ибо оно абсолютно неотделимо от его личности. Можно отдать другому нечто приобретенное, нечто внешнее, нечто случайное для личности. Но никто не может отдать того, что врождено в нем, что срослось с его внутренним миром, что неразрывно связано с самим его существованием. Именно такова природа самодержавия. Человек, уступивший свое „самодержавие“ другому, перестал быть личностью, т. е. самостоятельный организмом, способный жить своей жизнью и располагать своими природными силами. Отнимите суверенитет у „нации“ (точнее, у правительства или государства), и она перестала быть политической единицей, перестала политически существовать. Отнять у личности на один момент ее верховенство также значит ее обесчеловечить, оставить ей только труп. Кто говорит „самодержавие“, тем самым говорит абсолютная независимость не только в пространстве, но и во времени. Идея самодержавия не только не совместима с каким нибудь внешним ограничением во времени, но отрицает обязательность для самодержца норм, даже исходящих от него самого. Воля самодержца не признает никаких рамок, никаких каналов. С того момента, как самодержец должен считаться хотя бы со своими нормами, его самодержавие умерло. Право может быть продуктом самодержавия, но не его источником. Самодержавие, в глубокой смысле слова, не норма, не явление вообще, а вполне метафизический атрибут, метафизическая субстанция. Ясно, что оно абсолютно неотъемлемо, как неотъемлема в глазах метафизика сущность от вещи.
Анархизм, на наш взгляд, ничего общего не должен иметь с метафизикой. Эта подозрительная особа из „высших“ сфер может только затуманить наше учение и развратить наши умы. Но это не уничтожает того факта, что теория демократии, теория, которая хочет казаться ультрареалистической, на деле основана на сущей метафизике. Остается также тот бесспорный факт, что ее основные принципы не только туманны, метафизичны, но и взаимно противоречивы: самодержавие народа и представительное правление только одно из таких крупных противоречий. Другим таким противоречием является закон.
Нужно, с самого начала, напомнить себе о том глубоком различии, которое отличает юридический закон от научного, с которым его так часто смешивают. Научный закон не имеет в себе ничего авторитарного. Он не говорит человеку: ты должен поступать так то. Он представляет в сущности общее описание последовательности явлений. Юридический закон, наоборот, представляет собой прямое приказание человеку. Он не говорит: люди обычно действуют так то, а сурово командует: „Я хочу, чтоб ты сделал то то и не сделал того то; я не хочу знать, одобряешь ли и понимаешь ли меня. Sic voleo, sic iubeo. За нарушение моей воли тебя ждут мои скорпионы“. Научный закон убеждает, юридический повелевает. В этом не только — отличие, но прямое противоречие. В самом деле, когда имеет смысл карать личность за ее „дурную волю“, т. е. за нарушение закона? Очевидно, только тогда, когда мы предполагаем, что эта воля могла бы быть и недурной; когда мы верим, что наши поступки всецело диктуются ее произволом, ее „свободной волей“. При теперешнем положении наших знаний верить в „свободу воли“ могут только неисправимые метафизики. идеалисты. Теперь почти вне спора, что наши поступки так же „свободны“, как падение камня или другое физическое явление. Что мы подумали бы о том, кто верил бы, что можно остановить падение камня или течение реки словесным заклинанием или угрозой наказания? Мы без сомненья, решили бы, что имеем дело с ненормальный умом, с опасным психопатом. Однако, таким психопатом является все современное общество, которое думает посредством заклинаний закона и его угроз остановить или предупредить „преступную“ деятельность. Оно не хочет понять, что „преступность“ не причина, а следствие, и наказывать преступника столь же разумно, как сечь море, подобно персидскому царю Ксерксу. Чтобы выйти из нелепости, закон должен отказаться от элемента наказания, потому что последнее противоречит элементарным приемам нашего мышления, нашей логики: наказывать человека за его поступки бессмысленно в такой же мере, как карать его за его красоту или уродство. Вместе с тем закон должен отказаться от элемента принуждения, потому что без наказания закон превращается в простой совет. Стало быть, юридический закон должен потерять все свои юридические элементы и стать законом в научном смысле этого слова т. е. обобщенным описанием.
Нужно ли прибавить, что это равносильно уничтожению всяких законов?
Закон не только противоречит научному мышлению, но заключает в себе внутреннее противоречие. Чтоб не выродиться в произвол, чтоб быть возможно объективней, он должен охватить возможно более обширную область явлений, быть возможно общее, возможно абстрактней. С другой стороны, чтоб не стать пустой отвлеченностью, совершенно непригодной в практической жизни, он должен быть, наоборот, уже возможно конкретней. Так как абсолютно немыслимо найти золотую середину, закон заранее вынужден целые группы „преступных“ явлений оставить вне своей среды, так как его формула слишком абстрактна и наоборот, включить в себя и карать своим мечем массу совершенно „неприступных“ фактов только потому, что его формула слишком конкретна. Другими словами, у колыбели закона лежит беззаконие: сам закон основан на противозаконии. Факт, способный осчастливить диалектика, не правда ли?
Но допустим на время, что эта искомая золотая середина действительно найдена, что закону удалось самым счастливый образом очертить сферу своей компетенции. Достигнута его цель? Задача закона, по крайней мере, с формальной стороны, карать всякое нарушение права и этим защитить личную свободу от произвольных вторжений извне. Формально, стало быть, закон — защита личной свободы. Указывая личности, что дозволено и что запрещено, он тем самым обеспечивает хотя бы известную область свободной деятельности. Так ли это? Было бы так, только при одной условии: если бы
