Тима невозможно долго сердиться. Он особенный. Его нельзя судить по земным меркам. Он из породы эльфов: легкий, воздушный, невесомый.
У него светлые волосы и золотые глаза. Золотые, я таких больше ни у кого не видела! И когда он смотрит этими своими золотыми глазищами, в него невозможно не влюбиться.
Я и влюбилась. Давно уже.
– Ты же не любишь поэзию, – улыбнулась я.
Тим пожал плечами.
– Бывают же исключения.
И мы пошли в классы, окончательно примирившись.
Всё испортила большая перемена.
Я вышла из столовой и направилась к умывальнику, чтобы сполоснуть руки. Возле умывальника уже крутились Сеня Панфёров со своими дружками. Переговаривались и ржали надо всем подряд. Увидев меня, заржали сильнее. Я не обращала на них внимания. Инвалиды мозга, что с них взять!
– Сланцева, эй! – кто-то из них меня окликнул, я даже не стала интересоваться, кто.
Панфёров был главным в этой стае, остальные – шакалы. На шакалов не надо реагировать.
– Сланцева, покатаешься со мной на лыжах?
А это уже Панфёров. Вожак.
– Иди лесом, Сеня! Не поеду я с тобой никуда!
– Конечно, не поедешь! Под тобой же лыжи треснут!
Шакалы завыли и затявкали, изображая смех.
Если уж на то пошло, то Панфёров тоже не из худеньких. Если приглядеться, то живот над брючным ремнём нависает. И попа явно больше, чем нужно. Только Арсений сам по себе крупный, поэтому никто не замечает, что у него проблемы с весом. Не такие, как у меня, конечно.
– Лыжи треснут, снег провалится! – продолжал веселиться Панфёров.
Я стиснула зубы.
– Нет, Сеня, не поэтому. Потому что зима кончилась. Но где тебе заметить, у тебя же весеннее обострение!
– А у тебя круглый год обострение!
– Аппетит обостряется!
– Ага! Особенно по ночам!
– Ха-ха-ха! – ликовала стая.
Я что-то не нашлась сразу, не приходил в голову остроумный ответ. Поэтому я склонилась над раковиной и пятый раз намылила руки. Панфёровская свора продолжала издеваться, а вокруг уже собрались любопытные и смотрели в предвкушении.
Ненавижу! Всех ненавижу! Упыри гадкие!
Внутри у меня что-то взорвалось, и я что есть силы плеснула в Арсения водой. От души получилось. Панфёров гоготал, разинув пасть, и вода прямо в его пасть и попала!
Он захлебнулся, выпучил глаза. Несколько секунд, я видела, ему было не до смеха.
– Сдурела, коза? – заорал он, прокашлявшись.
– Не коза, а корова! – тявкнул кто-то из шакалов.
Но Сеня уже не слушал, пёр на меня, сжав кулаки.
– Отойди от неё, человекообразное!
Тим.
Вовремя подоспел. Единственный, кто заступился!
Панфёров, конечно, не обратил на него внимания. Он протянул руки с явным намерением схватить меня за горло.
– Я сказал, руки убрал от неё! – Тим хлопнул по руке великана Аресния. – Иначе…
Тим произнёс пару слов очень тихо. Так, что только Панфёров и слышал.
Честно говоря, смотреть на это было страшно. Тим едва доставал Панфёрову до плеча. Но почему-то именно огромный Сеня склонялся и сгибался, опускал плечи и слушал, что говорит ему хрупкий в сравнении с ним Тимофей.
– Понял? Леську не трогать! – твёрдо сказал Тим.
Панфёров с ненавистью посмотрел на нас обоих и удалился.
Разошлись и зрители, поняв, что всё интересное закончилось.
Тим поднял на меня свой золотистый взгляд. О небо! Все мои мечты, где я представляла себя похудевшей и лёгкой, такой эльфийской принцессой, под стать Тиму, – все мои мечты сбывались, потому что его глаза говорили: можно!
Я шагнула к нему и прижалась губами к его губам.
Я не знаю, я ещё ни с кем никогда не целовалась. И, наверное, это тоже не могла считаться поцелуем. Но вкус его губ я запомнила: нежный и чуть горьковатый. От сигарет, что ли.
– Лесь, ты чего?
Тим улыбался. Держал меня за плечи и улыбался.
И я поняла, что никакого поцелуя не было. А эта нежная горечь –только плод моего воображения.
– С тобой всё в порядке?
Я кивнула.
– Они тебя больше не тронут, не бойся.
Я не боялась.
Я не думала.
Я вообще ничего не чувствовала.
Леся
Я просто лгу, и мир не так хорош.
С уверенностью в собственном прозренье
я лгу себе самой — такую ложь
не называют ложью во спасенье.
Я лишний гость на свадебном пиру,
где краше всех жених — и тот подменный.
Ему в лицо — самозабвенно вру,
и ложь — молитвословна, вдохновенна.
Слепая дура — хуже, чем слепцы,
кликуша, а туда же, во пророки!
Люби свои туманные дворцы
и Богом позабытые дороги!
Но взгляд мой, обращённый на закат,
сияет ожиданием весёлым.
Я вижу там тугие облака
и золото небесного престола.
Я — лгу?
Не знаю, сколько времени я сидела, тупо уставившись на эти свои карандашные строчки. Наверное, долго. Так долго, что буквы стали восприниматься как рисунок, как крючочки на бумаге, и смысл написанного испарился.
Шёл урок, Полина что-то вещала у доски, потом слушали органную музыку, Баха, что ли, или Генделя. Что-то такое, тяжеловесное. Зачем надо было писать музыку, которая придавливает человека к земле и не даёт дышать?
Этот орган меня добил бы, если бы, если бы…
– Леся?
Я подняла глаза.
Да. Так долго, что все разошлись, а я и не заметила.
В классе остались только я и Полина.
– Леся, что с тобой? Ты расстроена?
Я покачала головой. Расстроена – это когда ноготь сломался, куртка порвалась, потерялась любимая игрушка, поссорилась с родителями, схлопотала двойку за контрольную. Это называется расстроена.
А у меня…
Я даже не знаю, как это назвать.
Я была убита.
Сражена наповал.
Без права воскреснуть!
– Леся, ты вообще меня слышишь?
Я в который раз очнулась. Полина держала перед собой смятый листок. Тот самый, со стихами.
– Это ты написала?
Я вяло кивнула.
– Но это же замечательно! Это… Это… Такие строки
