его бабушки? – задала уточняющий вопрос Фабиана.
В ответ Марван пожал плечами и уселся за стол в ожидании, когда перед ним поставят тарелку с едой. На этом их беседа и завершилась.
Весь вечер я только и думал о грядущей ночи. Меня мутило при мысли о том, как в моей узенькой кровати тело Хакана прижмется к моему, и ведь мы оба будем голышом, а когда настало время укладываться в постель и он приковылял в спальню, где я, уже раздетый, лежал под тонким покрывалом, слезы брызнули у меня из глаз; я побежал на кухню к родителям узнать, нельзя ли мне спать в их постели, и услышал категорическое «нет». Марван глянул на меня с таким презрением, что я заплакал еще горше, поскольку более всего на свете боялся осрамиться перед отцом.
Побывав во многих битвах, навидавшись жестокой резни и всяких увечий, уродство Хакана отец едва замечал. И в моей истерике не усматривал ничего, кроме эгоизма чрезмерно избалованного ребенка, не желавшего делить постель с ровесником. Фабиана, однако, понимала, почему я упрямлюсь, и ругала меня за бессердечие. Ночью я почти не сомкнул глаз, и когда искореженные конечности Хакана касались моих ног, я отодвигался от него дальше и дальше.
Минула неделя, другая, а Нира все не возвращалась, и когда я спросил, нельзя ли Хакану делить постель с Абир, – в конце концов, рассуждал я, он был ее другом, не моим – отец, рассердившись, ударил меня. Мне и в голову не приходило, что укладывать вместе одиннадцатилетних детей означало покрыть их позором, а затем немедля объявить женихом и невестой, дабы замять скандал.
Сестра простила мне мою глупость, подолгу злиться на младшего братика у нее не получалось, но когда я поинтересовался, почему ей так нравится Хакан, притом что другие дети от него шарахаются, Абир сказала: «Вот ты и ответил на свой вопрос».
– Отверженность делает его интересным, – добавила она чуть позже, пришивая желтые ленты к подолу юбки, – наделенная многими талантами, Абир была еще и отличной швеей. – Все свои самые увлекательные истории он приберегает для меня. Делится со мной самыми дерзкими мечтами. И секретами.
Секреты возбудили мое любопытство, и я попытался выведать у сестры тайны Хакана, но она, улыбаясь, покачала головой.
– Ты собираешься выйти за него замуж? – спросил я, испугавшись, как бы Хакан не превратился в члена нашей семьи и не остался с нами навеки, но Абир молча продолжила шить. Хотя, должно быть, рука ее разок дрогнула, потому что она вдруг тихо ойкнула и сунула палец в рот. А когда она вынула палец, капля крови упала на разукрашенный подол, оставив яркое красное пятнышко на одной из лент.
– Ну-ка, – Абир протянула мне окровавленный палец, – чем болтать попусту, лучше оближи его.
Зажав палец в губах, я тут же ощутил солоноватый вкус крови и принялся зализывать ранку. А когда кровотечение прекратилось, Абир ошарашила меня, проколов подушечку второго пальца с тем же результатом, а затем велела облизать и этот пальчик тоже.
– Ты сделаешь все, о чем бы я тебя ни попросила, верно? – задумчиво произнесла она, пока я отсасывал кровь из ее пальца. – Мне это нравится.
Спустя месяц в деревню наконец вернулась Нира. Случилось это вечером, когда наша семья вместе с Хаканом сидела у очага, поедая тушеную баранину, сдобренную шафраном. Зима уже наступила, вечерами холодало, и за ужином мы зябли. Моя мать делилась с нами сплетнями, подслушанными утром на рынке, когда мы услыхали чьи-то шаги, приближавшиеся к входной двери. Все обернулись как по команде – в столь поздний час к нам редко наведывались гости.
Дверь отворилась, и вошла Нира, с виду усталая, отощавшая. Хакан вскочил и поковылял к ней, радостно выкрикивая ее имя. В руках Нира держала узел, и сперва я решил, что она принесла еды в знак благодарности нашей семье за то, что мы печемся о ее сыне. Но нет, по жалобному прерывистому хныканью мы догадались, что в узле ребенок, младенец; Нира развернула одеяльце, и мы увидели крошечную головку и алые губки, сосавшие палец матери, – точно так же я отсасывал кровь из пальца Абир.
– И? – спросил мой отец, глядя в упор на Ниру.
– Девочка, – ответила она.
Отец кивнул, вздохнул, зажмурился на миг и опять уселся у очага.
– Жена, – обратился Марван к Фабиане, хотя и опасаясь поднять на нее глаза. – Отныне Нира и моя дочь будут жить с нами. Мирно жить, без распрей и раздоров. Я хочу, чтобы все было точно так, как я сказал, и так оно и будет.
Отец замолчал, наступившая тишина длилась будто целую вечность. Я посмотрел на мою мать, боль и стыд исказили ее лицо, а сама она ссутулилась и обмякла – видимо, она не только чувствовала себя униженной, но и понимала: о том, чтобы сопротивляться, не может быть и речи. Добрая женщина Фабиана обернулась к Нире и радушно поздоровалась с ней – для моей матери прощать было так же естественно, как дышать.
– Ты, наверное, проголодалась в пути, – сказала она. – Дай-ка я принесу тебе поесть.
Италия
169 г. от Р. Х.
Члены нашей семьи, обновившейся за счет отказа от кое-каких условностей, в течение нескольких месяцев сумели приспособиться друг к другу; к парнишке, которого ранее я на дух не выносил, я начал относиться как к двоюродному брату, и внезапно для самих себя мы подружились. Но вскоре у меня завелся еще один товарищ по играм, куда менее дружелюбный и куда более опасный, чем кто-либо из моих друзей.
С императорским сыном Ко́ммодом я познакомился на нескончаемой погребальной церемонии, хоронили Луция Вера, наследника императора Адриана. Коммод сидел по правую руку от своего отца Марка Аврелия[13], нового главы Римской империи, я же, будучи сыном одного из старших офицеров преторианской гвардии, удостоился почетного места в глубине главной трибуны. Во время очередной хвалебной речи Коммод случайно посмотрел в мою сторону и, поймав мой взгляд, широко, проказливо зевнул; я рассмеялся и торопливо прикрыл рот ладонью, дабы никто не заметил моей неприличной выходки. Затем наследник престола что-то прошептал в ухо императору, и ему позволили удалиться. Горделиво шествуя мимо моего ряда с высоко поднятой головой, как и подобает мальчику столь высокого ранга, он знаком приказал мне следовать за ним, и мы вместе зашагали обратно ко дворцу.
– Просиди я там еще минуту, – с царственной небрежностью Коммод махнул ладонью в направлении трибуны, – я бы вытащил из ножен отца кинжал и отрезал
