доносилось глухое похрапывание и быстрое сладкое причмокивание. Затем заскрипела дверь, и на крылечко упал мигающий желтый конус света лампы. Послышался сдавленный женский вздох. Кониар разглядел в свете лампы сморщенное от отвращения лицо Гизелы. Перед ней лежал пьяный Олекса: он, как свалился, так и уснул с обслюнявленным лицом. Вокруг него бегала, повизгивая, собака.
Кониар содрогнулся. Меж тем Гизела, поставив лампу на крылечко, оттолкнула ногой пса, схватила мужа и с трудом поволокла его в избу. Он слышал, как она приглушенно, сдавленным голосом шепчет слова, полные брезгливого отвращения.
Кониар, притаившись, стоял до тех пор, пока Гизела не вернулась за лампой. Желтый конус света исчез. Тьма словно еще более сгустилась.
Кониар вышел из своего укрытия и двинулся дальше, но облегчение почувствовал только, когда ступил на свой двор. Между тем вокруг посветлело, наверное, в разрыве туч, над холмами вдруг проглянула луна; он скорее ощущал, чем видел, что откуда-то из мглы просачивается лунный свет. И тут он заметил, как в этом тусклом свете блестит топор, безмятежно оставленный на чурбане, и металлическая бадья, валявшаяся под грушей.
«Конечно, это Зузка их тут бросила», — пробормотал он, как вдруг услышал за домом шорохи и быстрые осторожные шаги.
Кровь бросилась ему в голову. Он схватил топор. Не Русняк ли, пронеслось в голове. Вспомнил, как в трактире, при встрече с Олексой, глаза Русняка вонзились в него, как два острых ножа.
Осторожности ради он притаился за изгородью. Но тут заметил быструю легкую тень и одновременно услышал, как захлопнулось окно в комнату, где спала Зузка. С облегчением Кониар громко выругался, грозно постучав в потемневшее окно.
— Ну, погоди, негодница! Ну, погоди, утром я тебе покажу!
Напротив, в дверях сеновала, выросла фигура Михала.
— Ты что, отец?
— Ничего. Это Зузка все… — ответил он сердито.
Михал недовольно зевнул.
— Зу-за…
И снова отправился на сеновал.
Кониар сердился, а по телу разливалось приятное тепло. И чего только сегодня ему не приходит в голову.
Снова положив топор на чурбан, он поставил бадью на место и, крадучись, вошел в хлев. Там было тепло. Дух хлева со смесью запахов навоза, гнилого картофеля и молока он всегда вдыхал с таким же нетерпением, как самый чистый воздух на горной поляне. Чернушка и Лысая дышали спокойно. Он постоял над ними, прислушиваясь, как сзади, в соломе, шуршит мышь.
3
Кониар юркнул в постель.
Ему уже не хотелось больше ни о чем думать, хотелось уснуть. Он лежал долго и неподвижно, мозг истомился, но сон не шел. Он поймал себя на том, что глаза его открыты и что он думает, каково сейчас его жене, которая лежит рядом с ним. Ведь она, наверное, тоже не спит, хотя даже не шевельнулась, когда он вошел в комнату. Да, и ей, вероятно, сейчас нелегко.
На том роковом собрании, где все решилось, Верона не была. Она лежала больная, ждала его, а когда он вернулся, смотрела на него лихорадочными, расширенными глазами. Он рассказал, как все произошло. «Все-таки», — вздохнула она. Потом села и долго в оцепенении смотрела перед собой.
Кониар лег, но она отвернулась от него, и он неожиданно почувствовал, как она раздраженно и враждебно ударила его по бедру горячей босой ногой. Ему это показалось странным, ведь они же вместе договорились обо всем.
Теперь он больше, чем когда-либо, понимал ее. Ему вспомнилось, как сердито она прикрикнула на него, когда он бросил наземь мешок с картошкой. А у самой вязанка выпала из рук прямо посередине комнаты, когда она несла дрова к печи.
Громко пробили часы. Полночь!
«Значит, все произойдет уже сегодня», — неожиданно подумал Кониар.
На мгновение ему показалось, что жена тихонько всхлипнула. Но ему не хотелось разговаривать. Молча смотрел он перед собой, а мозг сперва несмело, а потом все более неотступно и настоятельно начинала сверлить назойливая мысль. Он долго внутренне сопротивляется ей. И все-таки, затаив дыхание, осторожно, волнуясь, выбрался из-под одеяла. И снова крадучись вышел из дома.
Тишина, казалось, стала еще плотнее. Он быстро миновал деревню, погруженную в полную темноту, и вскоре, запыхавшись, оказался на дороге, откуда простиралась равнина поля. Здесь, за Лиштиной, влево от берега речки, поросшего крапивой, чертополохом и низкой развесистой ивой, начинался его надел.
Он подошел к нему ближе. Поле было пусто и голо. Рожь давно убрали, а завтра, когда начнут пахать, распашут и его межу. И он, Кониар, сам начнет распахивать землю на кооперативных лошадях, ведь теперь он работает на них.
Осторожно вступил он на межу. От прелой травы шел запах; вдалеке глухо плескалась вода в речке. И вдруг в этой тьме Кониар, словно наяву, представил себе картины, существования которых вообще не предполагал в себе.
Вот он, мальчонка, сидит на меже, а повыше, над ним, отец и мать разравнивают поле перед посевом. Они разбивают мотыгами комья, образовавшиеся при сухой вспашке. По другую сторону межи сеют Грицы — Юрай Гриц с женой. И вдруг ни с того ни с сего поднялся крик. Отец и Гриц стояли друг против друга, грозя мотыгами, обвиняя друг друга — дескать, не так распахали межу. Мотыга Грица, занесенная над головой отца, ударившись о рукоятку его мотыги, скользнула вниз, но в это же время раздался дикий крик матери. Отец упал. Острие мотыги рассекло ему правое ухо, откуда струей полилась кровь.
С тех пор отец недослышал. И с тех пор всякий раз, когда маленький Штево видел отцовскую голову с изуродованным ухом — отсеченной частью ушной раковины, — в нем поднимались ненависть и злоба ко всему, что касалось Грица. Сколько раз после этого Кониарам и Грицам пришлось нагибаться за одним и тем же камнем, который то и знай перелетал через межу, словно их и без того не появлялось вполне достаточно на обоих полях. Когда, копая картофель или на прополке, дети Кониара разводили костер по соседству с детьми Грица, то охапками таскали сухую картофельную ботву и сухие сорняки со всех других полей, лишь бы огонь на их поле, которое было меньше поля Грица, пылал сильнее того, который на противоположной стороне разводили дети Грица.
Так в деревне возникла вражда не на жизнь, а на смерть.
Однажды, Штево был уже юношей, отец прибежал домой и, запыхавшись, громогласно объявил всем во дворе, что со скошенного поля исчез сноп ржи. Он метал громы и молнии, понося злодея соседа. С того дня они стали сторожить поле.
Как-то вечером Штево шел на дежурство и уже издалека заметил, что на поле Юрая все еще
