широкие, словно сам Яношик их размерял.
Кониару показалось, словно Василь светился весь, да и голос у него звучал мягко, убаюкивающе. Задумался Кониар. Но тут услышал над собой:
— Ну как? Пошли, что ли, Штефан?
Ему было жаль, что Томко уже уходит; ему самому еще не хотелось покидать корчму.
— Нет, — покачал он головой.
— Ну, я пошел! — сказал Василь, вдруг заторопившись и словно обрадовавшись, что уходит один. Это был маленький сухощавый человек, но Кониару в это мгновение он показался большим и мужественным.
Он остался за столом один. В трактире по-прежнему было почти пусто. Хотя мужики время от времени и появлялись у буфетной стойки, но опрокидывали свои рюмки стоя. Окинув взглядом зал и убедившись, что ничего особенного не происходит, они исчезали.
Потом разбредутся по своим углам, мелькнуло у Кониара, — наши собираются у председателя Дани Варги. И те, другие, тоже не упускают случая обсудить дела сообща, подумалось ему.
И он сел так, чтобы лучше видеть лица тех, кто громко разговаривал в противоположном углу. Хотя за столом их было всего лишь трое, не считая пастуха Тёрёка, на весь трактир воняло самогоном и табачным дымом. До Кониара доносилось все: и кто каким голосом говорил, и как громко все вздыхали, упоминая про завтрашний день.
Атмосфера в корчме была накалена. Все словно ждали, что и он, Кониар, ввяжется в разговор.
Кониар задержал взгляд на Русняке. Этот крепкий коренастый мужчина с квадратным лицом и твердым подбородком, с толстым и вечно полуоткрытым ртом сидел как раз напротив него. Из-подо лба, закрытого пожелтевшей, сильно засаленной соломенной шляпой, глядели маленькие бесцветные глазки. Глаза бесцветные, а взгляд угрюмый, ненасытный, голодный.
«Нет, такой, как Русняк, никогда не примирится с кооперативом», — шепотом произнес Кониар. Он знал Русняка с детства. Тоже бедняк, был старшим в семье и после смерти отца чуть не до смерти заставлял работать на себя младших сестер и братьев. Лишь только они подрастали, он вышвыривал их из деревни: идите, мол, на все четыре стороны. Так и остался в избе один с матерью. Потом женился, взял хорошее приданое, продал свой дом и перебрался к жене. Они обзавелись лошадьми и прикупили землицы. Он готов был заграбастать всю деревню со всеми потрохами. В его сердце уже давно иссякла любовь к людям, если она вообще когда-либо там и водилась. Каплю по капле ее высосало неистовое желание владеть землей. За нее он готов был биться не на живот, а на смерть, отдать под суд даже родственника, готов был убить.
Как-то, несколько лет назад, они встретились на кладбище в день поминовения усопших. Русняк подошел к могиле отца и зажег свечку. Постоял. Едва несколько капель стекло со свечки, он загасил пламя и вытащил свечу. Затем соскреб ногтем размягший воск и вмял его в ямку в земле, чтобы создалось впечатление, будто свечка выгорела дотла.
Вечером на кладбище схватили двоих его детей, собиравших на могилах недогоревшие свечки.
Деревенские избегали встречи с ним. Друзей у него не было. Но теперь, когда речь зашла о кооперативе, а он яростно восстал, часть деревни приняла его к себе.
Кониар слышал гневное брюзжание Русняка:
— Вот, к примеру, ты, Игнат. Что ты без земли? Пустое место! И почему нас, черт возьми, не оставят в покое, чтобы мы могли жить, как раньше?
Сосед Русняка Гриц согласно кивнул.
— Ясное дело, Имрих. Если бы они вели ту же политику, что до сорок восьмого года, тогда все было бы хорошо. А они теперь гнут другую линию, по-другому, наступают на нас.
Русняк махнул рукой.
— Каждый жил, как у господа бога заслужил. Теперь же черт воюет с богом.
Вдруг он обратился к Тёрёку:
— А ты, цыган, богу или черту служить будешь? Ответь-ка!
Кониар с волнением ждал, что скажет Тёрёк.
Тот весь посерел, завертелся.
— Я… чего я понимаю, хозяин, — произнес он тихо и покорно. — Ох уж эта политика! Да разве я тут что могу, хозяин!
Кониар понимал, что цыган крутит. Ведь и они, члены кооператива, с ним уже беседовали. Будущей весной, когда он погонит коров на пастбище, в деревне создастся уже два стада, Чье же стадо будет больше?
— Дурак. Башка ты пустая! — буркнул Русняк.
Цыган с облегчением принял пренебрежительный шест, которым хозяин сопроводил свои слова. Это означало, что теперь на него перестанут обращать внимание.
Четвертый за их столом, Олекса Гайдук, был уже пьян, но по-прежнему все еще пил жадно. Вот и сейчас он опрокинул в рот содержимое рюмки и в один миг пропустил его через горло. А потом, будто в его пьяном мозгу что-то пробудилось, неожиданно поднялся и вытаращил глаза на Кониара.
— Ах ты, иуда! Ты ведь тоже был против кооператива. Значит, купили тебя?
Русняк криво ухмыльнулся.
— Захомутали его. Этот голым родился, голым и подохнет.
У Кониара захватило дух. Наскоки Олексы его удивили, и на мгновение ему показалось, будто шею его стянуло петлей. Однако вскоре он понял, почему именно Олекса набросился на него. Он был деверем вдовы Валерии Гайдуковой и после смерти брата, которого в лесу задавило деревом, хотел заполучить его лошадей. А Валерия из-за страха перед Олексой и всей родней вступила в кооператив. Теперь на ее лошадях в кооперативе ездил он — Кониар.
Он поднялся, его прямо трясло со злости.
— Купили? — неожиданно громко выкрикнул он, но голос словно застрял у него в горле. — Купили? Ты думаешь, все на свете только покупается и продается? Да? Все, и жена тоже?!.
Олекса рассвирепел. В деревне было известно, как он женился на красавице Гизеле Валковой: договорился с ее отцом и выменял на корову. Олекса взревел, хотел броситься на Кониара, да упал.
Все встали.
Кониар помялся-помялся на месте, потом сунул трактирщику деньги и вышел.
На улице он почувствовал удивительное желание пойти к Дане Варге и услышать голоса друзей. Поэтому он и направился к дому председателя. Но там было темно и тихо. Раздосадованный, он побрел обратно. Окна домов уже давно были темными. Деревня погрузилась в тишину. Но Кониару почудилось, что возбуждение и напряженность преобразились в иные, куда более зловещие звуки, исходящие от каждого дома, мимо которого он проходил. В воздухе словно что-то висело, мешая свободно, глубоко дышать. Тьма давила грудь, и отовсюду ему будто слышались злые, пронзительные голоса:
— Иуда!..
— Хомут на тебя надели!..
Где-то в конюшне сердито фыркнул конь, и цепь, которой он был привязан, звякнула в ночной тиши резко и неприятно, как кандалы преступника.
Перед избой Олексы Кониар насторожился.
Остановился. Откуда-то
