стоит обескураживать президента.
— Вы получите все желаемое в качестве премии, как проценты с того страха, который вызовете у Сталина своим сообщением. Но я счел своим долгом напомнить вам и о задаче будущего.
— А если за это время русские создадут свою бомбу? — неожиданно спросил Трумэн.
— Десять лет! — воскликнул Черчилль, подняв над головой свою погасшую сигару. — Десять лет, как минимум, потребуется им, чтобы создать нечто подобное!
— Итак, что же, по-вашему, я должен сказать Сталину?
— То, что обладаете оружием невиданной силы. Ни с чем не сравнимой! Кстати, когда вы собираетесь открыть это Сталину?
— Завтра!
— Но когда?
— Я хочу выбрать такой момент, чтобы не оставаться с ним долго с глазу на глаз. Следовательно, лучше всего завтра, после заседания. Ваш сегодняшний банкет для этого не годится.
«Завтра — это хорошо, — подумал Черчилль, — я буду еще здесь. И поляки приедут, наверное, тоже завтра!»
— Мне не хотелось окончательно решать такой исключительной важности вопрос, не посоветовавшись с вами, — нарушил его раздумья Трумэн.
— Пусть это будет завтра, — утвердительно кивнул головой тот. — И без свидетелей! Зато свидетелем того, что произойдет потом, станет весь мир.
— Вы полагаете, что Советский Союз… — начал было Трумэн, но Черчилль прервал его:
— Кто с ним тогда будет считаться?
— Вы имеете в виду… атомную войну? — с некоторой робостью в голосе спросил Трумэн.
— Еще не знаю. Может быть. Сегодня я предвижу реставрацию цивилизации на одной шестой части земного шара.
Наступило молчание. Трумэн открыл ящик стола и вынул оттуда какую-то папку.
— Вы знаете, что это, сэр Уинстон?
— Отчет об испытании в Аламогордо? Стимсон прочитал мне его.
— О нет, — покачал головой Трумэн. — Это документ на несколько другую тему. Этот доклад, или проект — я не знаю, как его назвать, — написал сам Стимсон, как только стало известно, что испытание атомной бомбы прошло успешно.
— О чем же этот доклад? — нетерпеливо спросил Черчилль.
— Чтение его целиком заняло бы слишком много времени. Я вам прочту лишь главное. Слушайте.
Трумэн, раскрыв папку, вынул закладку, разделяющую листы, и прочел:
— «Совершенно невозможно установить постоянные здоровые международные отношения между двумя противоположными в своей основе национальными системами». Далее Стимсон, — стал пересказывать президент уже собственными словами, — отстаивает мысль о необходимости, используя нашу атомную монополию, добиться введения в России политической системы, предусмотренной нашим «биллем о правах». Или, говоря по-вашему, реставрировать в России цивилизацию.
— Это великолепно!
Черчилль оперся ладонями о подлокотники кресла, готовясь подняться, но в этот момент в дверь кто-то довольно громко постучал, затем она открылась. На пороге стоял Воган, занимая своей мощной фигурой почти весь дверной проем. Объявил громогласно:
— Они вылетели, сэр!
Черчилль с неприязнью посмотрел на «личную каналью президента» и с удовлетворением подумал, что вряд ли у кого хватило бы смелости появиться вот так, без предупреждения, в его кабинете.
— Кто вылетел и куда? — спросил Трумэн, хмурясь, потому что ему стало неловко перед Черчиллем за поведение своего сотрудника.
— Да поляки же, мистер президент!
— Сколько их? И кто их встречает?
— На первый вопрос ответить не могу, на второй — также. По-моему, их намерены были встретить и уже, наверное, увезли к себе русские. Во всяком случае, нам звонили из их протокольной части и сказали, что самолет скоро пойдет на посадку.
— Хорошо, идите, — сухо сказал Трумэн и, когда Воган закрыл за собой дверь, спросил Черчилля:
— Вы имеете представление, кто именно должен прибыть?
— Ну, конечно, Берут, — опуская руки на колени, ответил Черчилль.
— Что вы знаете о нем?
— Знаю немного, но достаточно для того, чтобы считать этого человека верным сотрудником Сталина.
— Остальных он, разумеется, подберет по своему подобию? — с недоброй усмешкой, то ли спрашивая, то ли утверждая, произнес Трумэн.
— Это и так и не совсем так. Вы в своем приглашении просили прислать делегацию из трех-четырех человек. При всех условиях одним из ее членов будет Миколайчик. Ведь он не просто один из варшавских министров. Он вице-премьер.
О Миколайчике президент кое-что знал. Давая согласие на формирование нового польского правительства, Трумэн по договоренности с Черчиллем поставил условием, что войдут в него и представители «лондонских поляков». Черчилль делал ставку на Миколайчика. Значит, этому поляку можно доверять.
— Однако он при всех условиях будет в меньшинстве? — с сомнением в голосе отметил Трумэн.
— Не все так просто, сэр, — возразил Черчилль. — Сила Берута и его компании в том, что они пользуются поддержкой Москвы. Сила Миколайчика и сейчас и на предстоящих в Польше выборах — в вашей поддержке.
— И что же?
— А то, что в этой так называемой делегации неминуемо произойдет раскол. Берут будет говорить то, чего хочет Сталин, а чего он хочет, мы уже слышали не раз. Но Миколайчик будет твердо придерживаться нашей позиции— защищать границу не по западной, а по восточной Нейсе и вообще не настаивать на столь огромном приращении территории Польши. После того как поляки передерутся между собой, нам останется констатировать отсутствие единства среди самой делегации и отправить их восвояси. Сталин сыграл с нами ловкую штуку, заставив пригласить этих поляков сюда. Что ж, мы отплатим ему тем же.
— Ну… а если они не возьмут с собой Миколайчика? — неуверенно спросил Трумэн.
— Тогда мы подвергнем сомнению правомочность делегации, как не отражающей принципа, на котором было сформировано само правительство. И опять-таки отправим их обратно. Во всяком случае, такие инструкции даны мною Идену. Полагаю, что вами соответственно ориентирован Бирнс. В конце концов мы же договорились, что принимать поляков будем на уровне наших министров.
— А если они постараются прорваться к нам? — с неприязнью спросил Трумэн.
Черчилль посмотрел на свои наручные часы из светлого металла, увидел, что до начала приема остался только час с четвертью, и ответил нетерпеливо:
— Тогда будем решать применительно к обстоятельствам. А сейчас обстоятельства категорически требуют, чтобы я покинул вас.
…Они пожали друг другу руки. Несколько мгновений Трумэн глядел вслед уходящему Черчиллю.
«Да, он неглуп, очень неглуп!» — мысленно произнес Трумэн. Впрочем, американский президент всегда, по крайней мере с тех пор, как вступил в переписку с Черчиллем, отдавал должное уму и образности мышления английского премьера. Но специфика психологии бизнесмена осложняла это чувство уважения. Уважают сильных, в особенности тех, которые сильнее тебя. Своим обликом и манерами, своим пренебрежением к нижестоящим, бенгальским огнем своего красноречия Черчилль отражал блеск Британской империи. Но это был блеск уже потухшей звезды. Символизируя былое могущество Британии, он в то же время напоминал о ее нынешнем обнищании.
«Блеск и нищета…» — подумал Трумэн. Кажется, как-то похоже назывался роман французского классика прошлого века.
