отдаляющегося «рынка сбыта». Понятия master и journeyman (подмастерье) больше не были связаны ни общностью торговых интересов, ни надеждами наемного работника самому в будущем стать мастером. Все больше и больше они разделялись как «наниматель» и «наемный работник» с различными и иногда противоречивыми интересами. Работодатель хотел получить максимальную прибыль, что означало повышение эффективности труда и контроль над производственными расходами, включая заработную плату. Работник становился зависимым от «босса» в отношении не только заработной платы, но и средств производства — машин, владеть которыми работник теперь не мог и мечтать. Таким образом, с зарождением в 1815–1860 годах промышленного капитализма начала складываться новая система классовых отношений между капиталистами, владевшими средствами производства, и рабочими, в чьем распоряжении была лишь рабочая сила. Наемным ремесленникам, попавшим в орбиту таких отношений, они не пришлись по душе. И сами рабочие, и те, кто говорил от их лица, остро критиковали рост капитализма.
Они настаивали на том, что капитализм несовместим с республиканскими принципами. Зависимость от заработной платы лишает человека независимости и, как следствие, свободы. Наемные труженики ничуть не лучше рабов, отсюда выводился термин «наемное рабство», а начальник представал рабовладельцем. Именно он определял длительность, темп, разделение труда и уровень заработной платы; он мог принимать на работу и увольнять с нее по своему усмотрению. Ремесленник допромышленной эпохи мог работать много или мало — как ему заблагорассудится. Он работал в зависимости от наличия работы, а не от звонка до звонка. Если ему хотелось отдохнуть и пропустить стаканчик с друзьями, он так и делал. Однако при новом распорядке режим труда для всех работников был одинаково строг — система превратила их в машины, в рабов времени. Владельцы предприятий поощряли движение за трезвость, которое набрало силу после 1830 года, так как его протестантские лозунги о воздержанности, пунктуальности, надежности и бережливости абсолютно соответствовали качествам сознательного рабочего при новом порядке. Некоторые работодатели запрещали употребление спиртного во время работы и пытались даже запретить своим рабочим пить во внерабочее время. Для людей, считавших выпивку три раза в день своим правом, это было еще одним признаком порабощения.
По мнению рабочих-реформаторов, капитализм также попирал и прочие устои республиканизма: добродетель, всеобщее благо и равенство. Добродетель требовала от членов общества ставить интересы этого общества превыше собственных; капитализм же превозносил эгоизм и погоню за выгодой. Всеобщее благо подразумевало то, что республика должна вознаграждать всех своих граждан, а не только избранные классы, но, предоставляя права и выделяя средства на учреждение банков, корпораций, рытье каналов, строительство железных дорог, сооружение плотин и прочие проекты, имеющие целью экономическое развитие, государство и местные органы власти поддерживали одни слои общества в ущерб другим. Они образовывали монополии, концентрировавшие в своих руках могущество, угрожавшее свободе. Также они усугубляли все возрастающее имущественное неравенство: к 1840-м годам в крупнейших американских городах 5 % богатейших жителей владели примерно 70 % всей налогооблагаемой собственности, в то время как беднейшие слои не владели почти ничем. Несмотря на то, что в сельской местности неравенство проявлялось менее рельефно, в масштабах всего государства к 1860 году верхушка из 5 % взрослого свободного мужского населения владела 53 % всех богатств, а малообеспеченная половина населения — всего лишь 1 %. Линию такого неравенства также корректировали возраст и классовая принадлежность: большинство 21-летних не обладали практически ничем, тогда как у поколения 60-летних кое-что за душой имелось; средний же человек мог рассчитывать на пятикратное увеличение состояния за время своей жизни. Тем не менее, обладание собственностью для тех американцев, которые находились на низших ступенях экономической лестницы, становилось эфемерной целью[33].
Осуждение подобного положения вещей сопровождалось истинно республиканской риторикой. Наемный труд «воспроизводил цепи рабства, все прочнее и прочнее сковывающие свободных тружеников», — вещал один оратор. Фабрики вязали рабочих «по рукам и ногам с помощью системы мелкого деспотизма, такого же беспардонного, как и тирания по отношению к рабочим в Старом Свете»[34]. Один стихотворец даже провел параллель между борьбой за независимость в 1776 году и борьбой рабочих полвека спустя:
Сражались наши деды за свободу,
Что обошлась так дорого народу,
Теперь народ тиранят на заводах…
Беда Британии — теперь наша беда:
Корона виновата не всегда[35].
Чтобы противостоять могуществу этой новой тирании, рабочий мог только воздержаться от труда: то есть либо уволиться и идти на все четыре стороны, либо бастовать. Конечно, рабочие имели больше прав, чем рабы, но с тех пор и до наших дней идут жаркие споры, является ли такая альтернатива достаточной для восстановления баланса отношений с предпринимателями. Радикалы так не думали. Они предлагали множество схем для того, чтобы уравнять богатство и собственность или перехитрить систему жалований путем создания производственных кооперативов. В 1830-х и 1840-х годах развернулись эксперименты по созданию коммун: от довольно робкой попытки трансценденталистов (Брук-Фарм) до пресловутой коммуны Онейда, где общей была не только собственность, но и супруги.
Но все это было, так сказать, «покусыванием капитализма под одеялом». Более существенной акцией стала кампания против монополий, проведенная силами джексоновской Демократической партии. Это движение объединило профсоюзы, выразителей интересов рабочих и мелких фермеров, стоявших на пороге рыночной революции и испытывавших страх быть вовлеченными в этот водоворот. Эти группы демонстрировали самосознание производителей, основанное на трудовой теории стоимости: все истинные материальные ценности исходят от труда, с помощью которого они порождены, и доходы от их реализации должны возвращаться к тем, кто их создал. Такие «производительные классы» не включают в себя банкиров, юристов, торговцев, перекупщиков и прочих «капиталистов», которые являются «кровососами» или «паразитами», «манипулирующими „общими ценностями“» и «разжиревшими за счет заработков изнуренных непосильным трудом рабочих»[36]. Из всех «пиявок», высасывающих соки из фермеров и рабочих, банкиры были самыми отвратительными. Банки вообще и Второй банк Соединенных Штатов в частности стали главными символами капиталистического развития в 1830-е годы и главным же козлом отпущения за все мыслимые его грехи.
Американская промышленная революция частично финансировалась государственной и местной властью, субсидировавшей строительство дорог, каналов и образовательные проекты. Часть средств шла из-за рубежа — иностранные инвесторы надеялись получить большую отдачу от бурно развивающейся американской экономики, чем у себя в странах. Наконец, еще одна часть складывалась из нераспределенной прибыли американских компаний. Однако превалирующим источником капитала становились банки штатов. С 1820 по 1840 годы их количество увеличилось втрое, а активы — впятеро. После паузы, вызванной депрессией 1840-х годов, с 1849 по 1860 год количество банков и их активы удвоились. В предвоенную эпоху именно банковские обязательства были основным видом денежных средств[37].
