Коли пролетариат дает тебе возможность обелить себя, так ты ему в самые ноги поклонись, а не ломайся, будто попадья!
Ну — едешь?!
— Еду, — кивнул Мишель.
Лучше эшелон, чем шершавая, избитая пулями стена лубянского подвала.
— Ну чего — этого, что ли, со мной отряжаешь? — нетерпеливо спросил Глушков.
— Ну! — кивнул Варенников. — Лучших своих людей тебе отдаю!
Глушков подозрительно глядел на интеллигентного, с офицерской выправкой господина.
— Он что — из бывших?.. У нас ведь дело особое, революционное, мы не дрова, чай, везем.
— Ты, товарищ Глушков, свою бдительность-то укороти — он человек проверенный да верный, самим Дзержинским рекомендованный. Ты не смотри, что он из офицеров, он три месяца в финских застенках томился, дома вот еще не был!
— Ну? — подивился Глушков. — Поди, пытали фараоны?
Мишель промычал в ответ что-то невразумительное. Лучше пусть думают, что пытали, чем сами...
— Ну тогда поехали, товарищ Фирфанцев, — у меня теперь там бойцы одни, как бы спирта не добыли!
И Глушков, сорвавшись с места, побежал прочь.
Эшелон, точно, был уже на выходной стрелке. Паровоз стоял под парами, чадя густым дымом, чумазый машинист, наполовину высунувшись из окна, глядел назад, на две бегущие вдоль пути фигуры.
Эшелон состоял всего-то из двух вагонов — теплушки и одного пассажирского пульмана. Подле теплушки, пиная носком ботинка камешки, прохаживался красноармеец с винтовкой с примкнутым штыком.
— Когда поедем-то, товарищ Глушков? — крикнул он, завидя приближающееся начальство.
— Теперь вот и поедем! — крикнул Глушков на ходу, махая машинисту, мол, — трогай, трогай!
Машинист нырнул в кабину, паровоз фыркнул двумя белыми горячими струями пара, стронулся, прокрутив на месте колесами.
Глушков с Мишелем на ходу прыгнули на подножку, их подхватили за руки, заволокли внутрь красноармейцы.
Поехали...
В вагоне было пусто, лишь в первом купе на бархатных, буржуйских сиденьях развалились красноармейцы. На верхних полках были свалены винтовки и гранаты, в проходе стоял пулемет «максим» со снятым щитком.
— А что, товарищ Глушков, коли на нас кто нападет, нам что — сразу же палить? — спросили они.
— Палить до полного изничтожения контры! — категорично заявил Глушков. Но вдруг посуровел. — Чего вы тут развалились, коли вам в тамбурах надлежит быть да по сторонам глядеть!
— А чего глядеть, коли мы едем? — огрызнулись красноармейцы. — Разе кто на ходу сюда полезет?
«Ну и армия, — отчего-то разозлился Мишель, — при прежнем режиме, при царе-батюшке, нижний чин себе такого разговора позволить не мог — враз бы под суд угодил! Может, конечно, все это пережитки, да ведь иначе в армии нельзя, иначе — анархия!»
— А ну — встать! — вдруг гаркнул Мишель.
Прежние, памятные по империалистической войне нотки в голосе заставили красноармейцев вскочить на ноги и вытянуться во фрунт. Но они быстро пришли в себя:
— Чего орешь, ваше благородь? Чай, ныне не прежние времена — али на пулю нарваться не боишься? — с угрозой сказали они.
— Но-но! — прикрикнул, хоть и не очень уверенно, Глушков. — Товарищ Фирфанцев из ЧК, а здесь назначен мною над вами командиром, и вы теперича должны его слушать, как мамку родную!
Обернулся к Мишелю:
— Верно я говорю?
— Так точно! — отчеканил Мишель.
Да для острастки повторил то, что сто раз слышал в отношении себя:
— А если кто нарушит революционную дисциплину, разведя тут саботаж и контрреволюцию, того я именем Советской власти сам на первой же станции ссажу и к стенке поставлю, на что мне даны все права!
И прибавил для пущей убедительности матерком, коим хоть и не пользовался, но владел, потому как им только да зуботычиной солдат на германском фронте из окопов в атаку поднимал.
— Ясно ли?
Красноармейцы уважительно глянули на нового командира.
— Так точно, товарищ командир!
— То-то!.. Тогда разберитесь, кому в караул идти, кому отдыхать. Да не вздумайте у меня на подножке уснуть!
Красноармейцы, похватав винтовки, бросились из купе. Глушков, как-то даже с испугом, глянул на отряженного ему командира.
— Не боишься, однако? — спросил он.
— Чего? — пожал плечами Мишель.
— Штыка в спину?
— Что ж я за командир, коли нижних чинов бояться буду? — невольно подстраиваясь под речь собеседника, ответил Мишель.
— А что, верно, поставишь?
— Куда?
— К стенке...
Мишель не ответил. Он и сам не знал, сможет или нет. В бою он убивал, да не раз, хоть после за упокой душ тех загубленных в церкви свечки ставил, а вот так, чтобы не немцев, чтобы своих, русских под смерть подводить...
Не было у него ответа на сей вопрос!
— Ладно, отдыхай, товарищ Фирфанцев. Курить будешь?
Глушков вытащил из кармана, протянул портсигар. Золотой.
— Видал! — похвастал он. — Чистое золото! Раньше из него какой-нибудь граф сигаретки брал, а ныне я тебя угощаю! На...
— Спасибо, я не курю, — ответил Мишель. — Я пойду, караул проверю...
Красноармейцы стояли на площадках, лениво покуривая свернутые из газет цигарки. Как заметили Мишеля, враз подобрались, перехватили отставленные в сторону винтовки. Но глядели недобро, может, раздумывая, как бы его благородие сподручней сбросить с поезда.
— Что видно?
— Так ничего — вечер уж да дым ишо! Ни зги не видать...
— Ну, гляди в оба!
— Ладно, чего уж, разе мы не понимаем...
Единственный следующий за паровозом пассажирский вагон мотало из стороны в сторону, от чего Мишель, идя по коридору, качался и хватался руками за стены и поручни.
В купе его ждал Глушков, веселый и развязный. На столе стояла бутыль с мутным самогоном.
— Будешь, товарищ Фирфанцев?
Мишель вновь отказался.
Товарищ Глушков обиделся, надулся. Пальцем погрозил.
— Какой-то ты, парень, странный, — пьяно щурясь, сказал он. — Не свой, ей-ей — не куришь, самогонку вон не пьешь. Одно слово — барин. Может, ты, конечное дело, перековался, а все ж не полностью. Не верю я тебе — не-а. Осталась в тебе господская спесь.
Ну да я добрый — как в Ревеле груз сдадим, отпущу тебя на все четыре стороны.
