как зреют помидоры, если их сорвали зелеными, видна ли из окна река, почем продают частники молоко, и когда я поцеловалась в первый раз.
– В четыре года, в детском саду, – сказала я, а Верман расхохотался, и вот тогда этот смех его, сухой и чуть глуховатый, поразил меня в первый раз.
– Ну, понятно, а потом?
– А потом никогда.
– Что, серьезно что ли?
Я ничего не ответила и трясущимися пальцами выудила картофелину, почищенную Верманом, из кастрюли с холодной водой. Чистил он виртуозно: ровная темная спираль, подпрыгивая, спускалась в алюминиевую миску, а из-под ножа по щучьему велению нырял в воду голышом гладкий клубень: слип-слоп.
Он сидел за столом нога на ногу, качаясь на табуретке, заслонив темно-русой головой настенный «Женский календарь 1991» с выгоревшей дамой в бикини и советами по правильному питанию. Окно в кухне было открыто. Мята, что росла за ним, пахла сладко и сонно, вдали у заросшего осокой озера паслись две лошади, гнедая и серая в яблоках.
– И ладони их соприкоснулись, – сказал Верман, отложил нож и взял мои скользкие руки в свои, горячие и запачканные серой землей. – Ну, вот скажи, как можно в такой момент не поцеловаться?
И все-таки в тот момент они не поцеловались.
Это случилось чуть позже, когда мы выходили из дома. Я шла первой − да, как же еще. Полуоборот на пороге: забыты кошелек, ключи, кепка, куртка… что?
Полушаг в сторону скамейки, на которой оставлены сумка, кошелек, ключи, кепка-невидимка.
Говорят, что возвращаться…
Говорят – если что забыл, посмотри в зеркало.
Зеркало обняло меня и отразило черную футболку и смуглую, удивительно теплую шею Вермана, темно-русые волосы, светло-русые волосы, краешек оконного солнца.
Запах мяты, сырой картошки и табака.
Губы были прохладные, медленные, нежные, с едва слышным кисловатым вкусом, словно металлический ключ.
Где-то снаружи дрожал и колотился от кузнечиков яркий полдень.
– …неужели правда доневсеменяразловацелуледоалвалась, – прошептал Верман, и шепот был совершенно бархатный.
– Окно открыто, – сказала я и зачем-то добавила: – Сейчас соседка придет.
***
Соседка не пришла, но, когда мы отправились за водой и закрыли калитку на маленький засов, пришла пестрая толстая кошка соседки и, усевшись на красную балясину нашего забора, посмотрела на Вермана недобрым взглядом часового.
– Слушай, а чего здесь так кошек много? – спросил Верман, и было немного странно, что этими же губами он может произносить самые обыкновенные слова, ловко держать сигарету и снова пускать дым колечками.
– Много мышей, а не кошек, – ответила я, и на вопросительный взгляд его чуть раскосых, диковатых и при этом младенчески–голубых глаз, добавила: – Ну, кошек заводят, чтобы они мышей ловили. Вот такие пестрые, трехцветные, хорошо ловят.
– Понятно, – вздохнул Верман, – чистый расчет и никакой романтики.
Быстрое августовское солнце погасло, набежали откуда-то облака, и синяя стрекоза, тоненькая и хвост крючком, вроде английской булавки, мелькнула над черной колодезной водой. Верман долго вытягивал оттуда ведро, которое качалось и капризничало на железном тросе как живое.
Он опустил его на влажный темный брус и спросил:
– А знаешь, сколько лет было Джульетте, когда пришла пора любви?
Я не знала.
– Четырнадцать! – торжественно заявил Верман.
– Не может быть! – сказала я.
– А еще любишь мировую классику, – фыркнул он. – Ты открой Шекспира-то.
– Я открою, – обожженная стыдом, глухо сказала я. – Но только не надо мне говорить, что Ромео был женат.
– А кто его знает, – вдруг грустно сказал Верман. – Может, и был.
Он вздохнул, поставил ведро на землю, подошел и уткнулся горячим лбом мне в ключицу, совершенно не заботясь о том, как современные деревенские жители могут истолковать это архаическое объятие у колодца.
– Слушай, – озарила меня внезапно мысль. – У тебя жена красивая?
– Да, – не задумавшись, ответил он и поцеловал меня в шею.
– Ну вот, ты отвлекись, вспомни жену… Вы как познакомились?
– В электричке, – сказал он, чуть помедлив.
– Здорово! Как ее зовут?
– Аня, – произнес Верман, почему-то с таким искренним удивлением, словно это имя само собой разумелось, зачем же спрашивать, неужели непонятно.
– О, как удобно, – не удержалась я. – Не перепутаешь. Вы по имени любовниц выбираете?
– Дура, – вздохнул он, снял руку с моего плеча и полез в карман за сигаретами.
***
В общем, в итоге этой поездки на дачу Верман записал только маленькое интервью с местной дояркой из дома напротив, да посидел в каюте у капитана пароходика «Чайка», что вез нас обратно в город, а потом сухо попрощался со мной около гостиницы, и я думала, что теперь, наверное, он пропадет навсегда.
Но он не пропал. Через неделю после своего отъезда в Москву он позвонил и сказал, чтобы я приезжала в сентябре на запись в студию и что он еще тут случайно встретился с директором одной экспериментальной школы, где открывают литературный класс. Чудаки, сказал Верман, так что, не теряя времени, готовь документы и дуй туда, когда приедешь. Они с тобой побеседуют, а уж там, само собой, примут на следующий год, только тройки свои по физике не показывай.
Мама стала горячо объяснять отцу, что эта поездка может изменить всю мою жизнь и что всегда нужно прежде всего думать о ребенке. Отец хмыкнул и снова углубился в газету, а мама пошла звонить своей старенькой московской тетке (которая на самом деле была ей теткой троюродной, седьмая вода на киселе), чтобы узнать, можно ли остановиться у нее в сентябре дня на два. Тетка была туговата на ухо и мама все повторяла свой вопрос, артикулируя четко, как на кассете по русскому для иностранцев, а я чесала Швондера за ухом и думала, почему же все-таки загорелая мужская шея с хвостиком вьющихся русых волос на затылке…
***
Я подготовила документы. Директрисе косогорской школы я сказала, что собираюсь на прослушивание в город Мусоргск, в музыкальное училище.
Интрига заключалась в следующем: я знала, что, услышав о Москве, директриса, возможно, не выдаст мне нужных бумаг, поскольку такая ослица, как я, просто не имела права сунуться куда-то выше педагогического института в том же Мусоргске. Москва вообще вызвала бы у большей части педколлектива справедливый гнев – в столичные учебные заведения они рекомендовали только отборных медалистов, и только после десятого класса. А мусоргское музучилище устраивало всех. Избавиться от меня сейчас было прекрасной возможностью больше не слушать мои сумасбродные реплики о последней дуэли Пушкина, о настоящей цели комсомола и особенно о нашем общественно-полезном труде, во время которого мы делали на станках таинственные дырки в серых, воняющих солидолом деталях или мыли школьные полы полтора часа в неделю. Директриса знала, что я хожу в музыкальную школу, сочиняю романсики и пописываю стишки. Хорошая мысль, сказала она, очень хорошая мысль съездить и подготовиться к будущей учебе, молодец, Лутарина.
Так что табель с оценками
