потом строил под этим же деревом шалаш и залезал в него. В дождь овцы собирались в кучу возле моего шалаша. Ягнят я затаскивал к себе, и овцы, просовывая морды в шалаш, смотрели, как я играю с ягнятами. Когда дождь кончался, я выпускал ягнят на волю, и овцы, встряхиваясь, уходили пастись.
С каждым днем становилось холоднее, а одежда была все та же. Согреться можно было только у костра. Ребята, идя в лес по грибы, завертывали ко мне, и мы пекли на костре картошку. Бывало, что заворачивали к моему костру и мужики с бабами, приезжавшие в наш лес за грибами на телегах из соседней волости. Раз с подъезжавшей телеги кто-то закричал мне:
- Что ж ты, пастух, сидишь у огня? Волк бежит к твоему стаду!
Я вскочил на ноги и увидел выбежавшего из леса волка. Схватив нож, я с криком кинулся наперерез зверю. За мной побежали проезжие мужики и бабы. Волк остановился, посмотрел на меня и повернул в лес.
- Пастуха увидел и убежал! - смеялись бабы.
Одна спросила меня:
- Неужели не испугался волка?
- А чего мне пугаться, когда у меня нож! - ответил я.
СЧАСТЛИВАЯ ПОРА
Хлеб был сжат, поля опустели, нечего уже было бояться потравы, и овцы паслись возле деревни на жнивье. Дядя Михаила согласился присматривать за ними, и мать отпустила меня в школу.
Снова приняли меня в первое отделение, и я опять начал писать палочки.
Вместо Михаила Ильича, уехавшего в город, с нами занимался Алексей Николаевич, новый молодой учитель, человек городской, одевавшийся по-барски, носивший сатиновые и шелковые рубашки, которые он менял каждую неделю.
Увидев его первый раз, я подумал: «Это не Михаил Ильич, такой красивый, нарядный драться не станет». И только повернулся к сидевшему позади меня ученику, чтобы поделиться с ним этой радостной мыслью, как новый учитель ткнул меня кулаком между лопаток.
- Что, будешь еще, щенок, поворачиваться? - спросил он меня.
Но я не мог ему ответить, так как у меня от его удара дыхание сперло в груди.
Алексей Николаевич начал с обучения нас вежливости и почтительности к старшим: как и с кем надо здороваться, перед кем шапку снять, кому низко поклониться.
В угол он не ставил - предпочитал провинившихся бить по голове линейкой или кулаком в спину. А щелчки и подзатыльники для лучшего усвоения урока раздавал всем поровну.
Натерпевшись в классе, ребята на переменах накидывались друг на друга, как звери. Раньше я был недрачливым, а, походив в училище, стал первым драчуном в деревне. Доставалось от меня и Степке и Андрюшке. Они не могли со мной справиться - я был сильнее их. А вот Федька-грамотей не уступал мне в силе.
- Ешь больше редьку - побьешь и Федьку! - смеялся отец.
За обедом отец всегда ел редьку с квасом, водой или просто так, с солью. А я знал, что нет мужика на деревне сильнее отца.
«Значит, верно, что от редьки прибывает сила», - решил я и, хотя редька была горькая, стал есть ее наравне с отцом. Видя мое старание, отец однажды сказал:
- Ну, теперь непременно побьешь Федьку.
Уверившись в своих силах, я побежал на улицу и стал задирать Федьку.
Многие ребята нашей деревни знали, для чего я ем редьку, но они не верили, что от редьки сила, и были очень удивлены, когда я сбил Федьку с ног. Ребята решили, что моя победа случайная, и потребовали, чтобы мы с Федькой снова схватились. И я снова сбил его с ног. После этого ребята уверовали в редьку и все стали усиленно поедать ее. Увлечение редькой перекинулось и в другие деревни, из которых ребята ходили в наше училище. В классе все хвалились друг перед другом, кто сколько съел редьки.
Вновь наступила зима, а у меня по-прежнему не было зимней одежды. Деньги за мое пастушество родителям пришлось израсходовать на другие домашние нужды. Правда, отец купил мне старые бахилы, но вместо теплого пальто я получил ношеный и переношенный пиджак старшего брата, который никак не мог служить мне защитой от зимней стужи.
Мать обещала перешить мне свою суконную кафтанушку, но все не находила для этого времени. А морозы не ждали. И я решил, что надо браться за портняжное дело самому.
В одно воскресное утро, прежде чем идти, как положено было ученикам, в церковь, я взял обещанную мне кафтанушку, прихватил ножницы, нитки с иголкой и забрался на печку. Там я быстро перекроил кафтанушку по своему плечу, заметал подрезанные рукава и полы суровой ниткой, оделся и незаметно выскользнул в сени.
На улице бабы внимательно рассматривали меня и спрашивали:
- Кто тебе, доброхот, такую обнову справил?
- Сам перешил! - с гордостью отвечал я.
- То-то больно хорошо. А мы думали, в город ездил к портному.
В церкви, гордясь своим новым пальто, я встал впереди ребят. Но учитель, увидев меня, оттащил за руку назад:
- Ты чего это таким гороховым чучелом явился? Пошел вон!
Я обрадовался, что можно не стоять в церкви долгую службу, но во мне уже зародилось сомнение в достоинствах моего нового пальто, и это испортило радость. Возвращаясь домой, я оглядывал себя со всех сторон и не мог понять, почему учителю не понравился мой вид: кажется, кафтанушка как раз по росту и рукава обрезаны в меру.
Вернувшись из церкви домой, по принятому обычаю, я громко сказал:
- Бог милости прислал!
Сестра Аня, увидев меня, закричала:
- Ой, мама, гляди, чего он наделал!
Мать всплеснула руками:
- Васенька! Да когда же ты кафтанушку мою так испортил?
Она долго охала и ахала. А отец хвалил меня:
- Может, из парня выйдет толк, не то что из Терехи или Ваньки.
Хорошо зимой, когда есть сапоги и теплая кафтанушка - на большой перемене и в самый лютый мороз не страшно выбежать на двор поиграть. Ребята накатывают снежные шары, один больше другого. Снегу до окон навалило. В него можно нырнуть, как в Онегу, - надо только забраться на крышу.
Эта счастливая мысль приходит мне в голову первому.
Страшновато прыгать с двухэтажного дома, но я уже стою на крыше, и ребята, бросив катать снежные шары, смотрят на меня ожидающе. Зажмурив глаза, я прыгаю, проваливаюсь в снег по плечи и торжествующе оглядываюсь: ну что, думали
