ненавязчиво ее бросил — а он ее бросил! — была сильной. Волновало, что сейчас закрутит роман с какой-нибудь раскованной и гордой москвичкой, щемило сердце от мысли, что он с ней будет делать это… Ну, то же самое. Как так можно! И еще волновало: кому она сейчас нужна будет, порченая? Даже поплакала немного.
Вечером женщины собирались вокруг стола, покрытого скатертью с бахромой, пили чай и обсуждали насущные вопросы революции. Без особого интереса каторжанки выспросили у Фанни, кем ей приходится этот некрасивый молодой человек, а когда она начала жаловаться, подняли на смех. К то сегодня горюет о потерянной о девственности, когда раздувается пожар, в котором неминуемо сгорит старый мир?! Что за глупости! Какое к черту замужество и прочие способы порабощения женщин, придуманные буржуазией?! Было? И слава богу, выкинуть из головы, не стоит оно того. Рождается новый мир, а хорошая еврейская девочка страдает от мнимого позора?
— Ты лучше делу учись, это важнее, чем все эти ваши кисейные рассуждения о пошлых материях. Вот, смотри…
Дора вытащила из сумочки и положила на стол короткий, будто обрубленный пистолет с облупившимся воронением.
— Это браунинг M1906. Ты не смотри, что он будто игрушечный, браунинг — это оружие настоящего революционера. Калибр хоть и небольшой, но достаточный — две с половиной линии[16]. Винтовку знаешь?
— Ага.
— Так у нее три линии, а у этой крохи — целых две с половиной! Две с половиной!
Фаня кивнула: поняла, мол. Хотя ничего не поняла.
— Ты бы ребенку голову не дурила! — недовольно сказала Дина. — Зачем это ей?
— Уметь обращаться с оружием нужно всегда! — возразила Дора. — Особенно сейчас, когда нужно защищать революцию!
Дина пожала плечами и отвернулась.
— Первым делом, — продолжала Дора. — Учимся разбирать и собирать пистолет. Главное — отнесись к нему с уважением, и он будет тебе верно и долго служить… Вот так — выщелкиваешь обойму, видишь? Шесть патронов. Отводишь назад затвор, чтобы проверить, не остался ли патрон в стволе…
— Да я знаю, — отмахнулась Фанни. — Меня из нагана учили стрелять, и Яшка показывал и браунинг, и маузер.
— Вот и отлично! Давай, теперь разбери сама — и чисти. Вот этим маслом. Потом вместе соберем. Я тебе такой же достану. Твой будет.
«Ну и зачем мне браунинг» — недоуменно подумала Фанни. И начала протирать пистолет Доры тряпочкой с вонючей тягучей смазкой. Все интересней, чем самовар и помои.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГРЕЧКА И ФЛИРТ. ТЕЛЬ-АВИВ, 1993
Все думаю, попала я к старушке — божьему одуванчику. На сумасшедшую она, конечно, не похожа, скорее, ликерчику перебрала. В Ленина она стреляла, понимаешь…
— Так ее же расстреляли!
— Кого?
— Фанни Каплан.
— Кто тебе сказал?
— Это все говорят, так из истории известно.
— Ой, Таня… А в голову не приходило, что расстреляли-то женщину по имени Фанни Каплан, но не того, кто на самом деле стрелял в Ленина? Нет?
— А что, это так было?
— Как-нибудь потом расскажу, как было, сейчас устала. Так что, девушка (она произнесла старорежимное «деушка»), давай помоемся, поужинаем, да будем спать.
Помыться в ее возрасте — тот еще проект. Ходит она с трудом, держится сухой своей ручкой за мое плечо, а ручка твердая, надо сказать, на плече синяки останутся. В ванной разумно устроен приступок, на который она садится, и мне остается только намылить ее поролоновой варежкой, потом смыть гель душем. То еще удовольствие, конечно, смотреть на старческое тело, да еще и прикасаться к нему, обмывая все складочки и потайные места. Но что делать? Работа такая. Я не брезгливая. Даже человеколюбивая, один Игаль Лапид чего стоит! А творческая фантазия — я ж музыкант как-никак! — сразу подбрасывает мыслишки, что кто-то целовал эту шею, тогда еще гладкую, а не морщинистую, ласкал эту безвольно повисшую грудь… Тут я себя остановила — хватит. Старушка, вроде, неплохая, непривередливая, грех тебе, Таня, так думать. Ты без мужика давно, вот и лезет в голову всякая глупость. А у Фанни этой что-то шрамов на теле многовато для девушки, сводившей с ума мужчин. И шрамы эти явно не от медицинских вмешательств. Я никогда шрамов от пуль и осколков не видела, но почему-то подумалось, что именно так они и выглядят.
Теперь ужин — просто и незамысловато: гранулированный творожок, который здесь зовется почему-то «коттедж» — с ударением на первый слог. Наверное, он так называется из-за домика на этикетке, хотя это просто деревенский домик, а никак не коттедж (с ударением на «Е»). Огурец, цветочный чай — Фанни выбрала ромашковый: «Он успокаивает». Слава богу, не тот крепкий и терпкий, который я днем заваривала. Одела на нее чистую ночнушку, дала вечерние таблетки, померяли давление — смотри-ка, все в норме! — сняли зубные протезы, положили в специальную коробочку. Фанечку свою я уложила, пора и мне на покой, собралась идти тоже спать.
— Таня!
— Да, Фанни?
— Ты умеешь варить гречневую кашу? — Она произнесла «грешневую».
— Конечно! Что там варить-то?
— Сваришь мне завтра? Сто лет не ела! Ее тут не любят, — как она смешно шамкает без протезов.
— А крупа есть?
— Нет. Завтра все равно надо тебе в аптеку сходить, заодно и купишь.
— А как будет «гречка» на иврите?
— Косемет, — улыбнулась Фанни. У нее получилось «кошемет».
«Косемет». Как ругательство, не поймешь, то ли турецкое, то ли арабское. Ладно, запомним. Сварим.
— Спокойной ночи, Фанни.
— И тебе, Таня, — она улыбнулась, что-то вспомнив. — На новом месте приснись жених невесте!
Забавная она все-таки. Был у меня уже жених. Даже снился на старом месте. И на новом тоже. Страшно было представить, что он меня бросит. Известно: чего больше всего боишься, то и случается. Он меня бросил. Как Яшка Фаню, даже еще хуже: тот хоть появлялся иногда, а этот просто исчез. И вот ожидаемый результат зацикленности на одном человеке: лежу в чужой постели, в чужой комнате рядом с чужой старухой, и такая злость меня взяла, что хоть напейся. А как тут напьешься? И чем? Ликерчиком этим вонючим? Ладно, Таня, не психуй, он не вонючий, а ароматный. А та Таня, которая во мне — не Татьяна Константиновна, а злобная бесправная эмигрантка Таня — упорствует: нет, вонючий! И квартира эта в элитном доме в элитном центре пропахла старушечьим запахом. Так всегда пахнут квартиры стариков, хоть ухоженных, хоть неухоженных.
— Не ври себе, Таня. У неухоженных запах сильнее, да и пахнет старостью только когда с улицы входишь, потом привыкаешь моментально.
— Да что вы говорите, Татьяна Константиновна! Вы, может, и привыкаете, а мне привыкнуть труднее. Вы же
