порывистой артистичности матери и особой атмосферы московского патриархального быта, важную роль в которой играли удивительные сказки отцовского денщика Бориса. Столь разнородные влияния к разладу личности не привели, а, как ни странно, наоборот, придали натуре Вельтмана целостность, не говоря уже о том, что благотворно сказались на его творчестве.
Он учился в московских пансионах, в том числе и в Благородном пансионе при Московском университете, поступил в Московское учебное заведение для колонновожатых, где готовили военных топографов, инженеров и штабистов. Окончив училище, Вельтман отправился в Бессарабию. Он изучает историю и быт края, — результатом явилась книга «Начертание древней истории Бессарабии», — пишет поэмы, сказки, стихи. Все это отнюдь не мешает карьере: Вельтман вскоре получил чин штабс-ротмистра и был назначен начальником исторического отделения главной квартиры армии. В это же время он знакомится с Пушкиным. По воспоминаниям Липранди, Вельтман был одним из немногих, кто мог доставлять пищу уму и любознательности Пушкина. При этом он резко выделялся среди кишиневского общества, «не принимал живого участия ни в игре в карты, ни в кутеже и не был страстным охотником до танцевальных вечеров», но отнюдь не из-за робости или расчетливости.
В 1828–1829 годы Вельтман принимал участие в русско-турецкой войне, за отвагу был награжден орденом Владимира IV степени, представлен к чину капитана. В отставку в 1831 году он выходит подполковником. Поселяется в Москве, сотрудничает с «Московским телеграфом», «Галатеей», печатает романы «Странник» (столь ценимый Пушкиным!), «Кощей Бессмертный», «Новый Емеля или Превращения» и др., в которых в полной мере проявилась любовь Вельтмана к сказочному, фантастическому.
Благодаря ходатайству М. Н. Загоскина, Вельтман становится заместителем директора, а затем директором Оружейной палаты, пишет исторические работы: «Варяги», «Индо-германы или сайване», однако и здесь нередко писатель берет верх над историком, и фантазия вытесняет историческую объективность. «Колонновожатый в молодости, — писал Погодин, — указывавший полкам их позиции… он остался тем же колонновожатым и в старости. Гуннами, вестготами и остготами… помыкал он гораздо решительнее, чем Бородинскими и Тарутинскими полками».
«А. Ф. Вельтман, — вспоминал Яков Полонский, — был уже пожилым человеком с небольшой лысиной и проседью в волосах: настолько же умный, насколько и добрый, он занимал место директора Оружейной палаты. Как знаток и любитель редких древностей и как человек образованный, он знал все славянские языки, изучил историю Богемии, но едва ли был славянофилом. Я во всякое время мог заходить к нему, и, если он был занят за своим письменным столом, я с книгою в руках садился на диван и безмолвствовал».
На протяжении четырех десятилетий дом Вельтмана был одним из самых известных в Москве. На вельтмановские «Четверги» приходили М. П. Погодин, Щепкин, Одоевский, Даль, Гоголь, Данилевский, Забелин и многие другие. Центром кружка была Елена Ивановна Вельтман (урожденная Кубе) — вторая жена писателя. Достоинства Александра Фомича для современников были безусловны. «Добр, прост, — писал о нем Срезневский, — окружен книгами, беспрерывно работает, чем и живет».
Д. В. Веневитинов (1805–1827)
«Это был красавец в полном смысле этого слова. Высокого роста, словно изваяние из мрамора. Лицо его имело кроме красоты какую-то еще прелесть неизъяснимую. Громадные глаза голубые, опушенные очень длинными ресницами, сияли умом. Голос его был музыкальным, в нем чувствовалось, что он очень хорошо поет, что потом и оказалось», — таким описывала Дмитрия Владимировича Веневитинова Полина Николаевна Лаврентьева. Уже в этом портрете видно то особое отношение, которое внушал Веневитинов своим современникам. Если искать образ идеального человека в русской культуре XIX века, то Веневитинов, в первую очередь, может считаться таковым. В нем удивительно сочетались физическая красота и красота душевная, обширная эрудиция и разносторонняя одаренность. «Он обещал в себе то блаженное соединение света и теплоты, ту гармонию красоты и истины, которая одна составляет печать истинной поэзии», — писал Н. И. Надеждин.
К нему испытывали какую-то изумленную любовь: «Дмитрий Веневитинов был любимцем, сокровищем всего нашего кружка, — вспоминал Погодин. — Все мы любили его горячо, один другого больше».
Д. В. Веневитинов
1827 год
Художник П. Ф. Соколов
Для современников он был как будто воплощением идеального человека. С удивительным единодушием о нем восхищенно отзывались как его друзья, так и люди, не разделявшие его убеждений (Ф. Булгарин, например). Он представлялся неземным существом, и ранняя смерть лишь усилила это впечатление. Казалось, что свет смерти озарял Веневитинова еще при жизни. «Ему нельзя было долго жить, — писал один из современников Веневитинова, — ибо духовная сила перевесила в нем телесную и существо его потеряло равновесие»…
Д. В. Веневитинов родился в Москве в Кривоколенном переулке, в доме, сохранившемся и по сей день. В 1826 году здесь читал «Бориса Годунова» А. С. Пушкин, а столетие спустя в этом же доме, в комнате, где находился кабинет Веневитинова, жил Александр Галич…
Отец Веневитинова скончался, когда Дмитрию Владимировичу было восемь лет. Воспитанием его занималась мать, Анна Николаевна Оболенская, приходившаяся, кстати, родственницей Пушкину. Дом Анны Николаевны был известен в Москве и составлял даже нечто вроде салона артистов. Веневитинов получил блестящее образование, занимаясь с очень известными в ту пору учителями. Французской и древне-римской литературе его обучал француз Дорер, греческому языку — грек Байло, немецкому языку и литературе — немец Герке, музыке — композитор Геништа. Таланты Веневитинова проявились в равной степени в литературе, живописи, музыке, недаром В. Ф. Одоевский писал, что в нем «чудно соединялись все три искусства».
Семнадцати лет Веневитинов становится вольнослушателем Московского университета, увлекается философией, посещает кружок Раича, членом которого был и Ф. И. Тютчев, знакомится с Киреевским, Кошелевым, Одоевским, Шевыревым. По окончании университета он поступает на службу в Московский архив коллегии иностранных дел. Впрочем, Веневитинова и других «архивных юношей» привлекает не столько переписывание столбцов древних рукописей (чем они и должны были заниматься), сколько литература и философия. Вскоре под председательством В. Ф. Одоевского образовался кружок «любомудров», первейшей задачей которого, как явствует из названия, и было изучение философии. Здесь царили Шеллинг и немецкий идеализм, здесь философия считалась наукой наук или наукой о познании, — «познанием самого познания», по словам Веневитинова, и ею поверялись литература и искусство. Совсем юному Дмитрию Владимировичу Веневитинову в кружке принадлежала отнюдь не последняя роль.
«Веневитинов создан был действовать сильно на просвещение своего отечества, — писал впоследствии И. В. Киреевский, — быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии».
К этому времени двадцатилетний Веневитинов уже хорошо известен в Москве. Он посещает салон З. А. Волконской, встречается в 1826 году с
