задвигался на стуле, начал сердито, изнутри, покусывать губы и послал выступавшему писателю такую записку:
«Зачем Вы говорите: тэма, революционэр и т. д.
В русском языке нет э в середине слова, кроме слов, подобных поэзии, дуэт (после гласных). Иностранные слова, вошедшие в обиход, немедленно русеют, т. е. произносятся по всем «законам», артикулам языка. Надо говорить тема, революционер и т. д.».
Таким был Федор Васильевич в общественных делах и в своем творчестве — всегда прямолинейным.
Страстно ненавидел он всякую фальшь, ложь, пустое краснобайство, шутовство. Был горяч и беспокоен, во все вмешивался и воевал всякий раз, когда надо было постоять за правоту принципов, какие он исповедовал. Иногда с этими принципами приходилось ему туговато, но, пройдя через трудные годы, он сохранил особенности и чистоту своей души.
Всем памятны публицистические выступления Ф. В. Гладкова против пережитков прошлого — пьянства, моральной распущенности. Они отличались большой остротой и резкостью, а когда о них заходила речь, Федор Васильевич говорил:
— Не могу спокойно писать об этом! Слишком много зла от вина и разврата приходилось видеть мне в раннем детстве, да и в зрелые годы... Резко пишу, все надеюсь: авось мои статьи и направят кого-нибудь на путь истинный.
И в то же время внешне суровый Гладков ни в малой степени не может быть заподозрен в ханжестве. В его широко гостеприимном доме на праздничном столе бывали вина различных крепостей и марок. Но за этим столом все знали меру...
Гладков всегда был обращен к современности — и в произведениях о наших днях, и в автобиографических повестях, где речь шла о предпосылках и подступах к революции, о тернистом пути родного народа сквозь невыносимый гнет, беспросветную темноту и невероятную дикость к осознанию своего человеческого достоинства, к боям за освобождение.
«...Тружусь над эпопеей о русском народе, — говорил Гладков на Втором Всесоюзном съезде писателей, — о событиях и людях начала нашего века... Но, ей-богу, товарищи, я пишу о современности».
Вскоре после съезда вдруг начались придирки к мысли Гладкова о том, что произведения, посвященные, казалось бы, прошлому, могут служить решению современных задач. Гладков настаивал на своем и говорил: «Не хотят считаться с тем, что без глубокого знания вчерашнего дня нельзя понять и оценить день сегодняшний! Многие ошибки нашей молодежи как раз и проистекают оттого, что молодые товарищи, в сущности, плохо представляют себе минувшие годы. Разве рядом с нашими великолепными достижениями у нас не проявляется порой дикость, не уступающая виденной мною в юности? Разве не нужно показать, что она присуща только старой жизни и нетерпима в новой? Часто говорим — «пережитки прошлого», но для молодого поколения это понятие бывает как бы лишено содержания, чистая абстракция. А капиталистическая эксплуатация, а угнетение женщины?!.. Нет, я пишу о прошлом в интересах настоящего, чтобы помочь современникам лучше разобраться в современности...»
В заключение хочется напомнить полузабытый эпизод искреннего признания заслуг двух наших писателей со стороны представителей одной из братских социалистических стран. В феврале 1959 года, вскоре после смерти Ф. В. Гладкова, делегация Румынской рабочей партии, присутствовавшая на XXI съезде КПСС, возложила венки у памятника А. М. Горькому и на могилу Ф. В. Гладкова.
Глава румынской делегации Георге Георгиу-Деж так объяснил эту трогательную, никем не инспирированную акцию:
— В годы владычества бояр в румынской тюрьме оказались две книги — «Мать» Горького и «Цемент» Гладкова. Они помогли нам сохранить твердость духа, веру в неизбежную победу дела социализма. Сквозь годы наше поколение революционеров пронесло горячую благодарность и сердечную признательность авторам этих двух произведений, замечательным писателям Максиму Горькому и Федору Гладкову...
Патриот и коммунист, всегда озабоченный думой о партии и родине, мятущийся русский человек, сочетавший в своем характере черты сурового упорства и душевной мягкости, строгости и доброты, писатель, всегда обращенный к современности, таким был и остается Ф. В. Гладков в памяти общавшихся с ним.
1964
А. Серафимович
ФЕДОР ГЛАДКОВ И ЕГО «ЦЕМЕНТ»
Я не помню, как и где я познакомился с Федором Васильевичем. Помню только, что при одной встрече он сказал мне:
— Александр Серафимович, приходите ко мне, я прочитаю вам мою вещь, над которой сейчас работаю.
Пошел. Он жил в полуподвале один — семья еще не приезжала. Даром что по-холостяцки, а в комнате было чисто, порядок, даже уют. На столе рукописи, книги.
— Одну минуточку, я только вздую чайку.
Первое, что бросилось, пока он возился с чаем, — это нервное, трепетное напряжение, присущее ему самому, а когда стал читать, это трепещущее напряжение разлилось во всем его творчестве.
Со страниц летели выпуклые, острые черточки, замечания, определения, характеристики, местами, может быть, чуть-чуть более яркие, чем нужно, но я не делал замечаний, чтоб не спугнуть автора. Да и некогда было: на меня наплывало широкое полотно, на котором мелькали люди, характеры, людские отношения, борьба, события. Опять-таки не со всем я был согласен, но я опять не делал замечаний, чтоб не спугнуть этой страстности творчества, которая пронизывала все его существо и захватывала меня.
Пролетарская литература тогда только нарождалась. Она еще делала детские шаги... И вот из этой не сложившейся, не оформившейся еще литературы скалистым углом поднялся «Цемент»...
...Федор Гладков, один из первых организаторов пролетарской литературы, в высшей степени честный автор; то, что пишет, он пишет так потому, что так чувствует, так видит. Он не подыгрывается, ибо ему нет в этом надобности, — то, что он пишет, это кусок его сердца, он выстрадал его еще в своей горькой молодости, в царской тюрьме, в царской ссылке, в незаслуженной нищете, которую навязал ему царско-буржуазный строй. И как же он рад в широких картинах рисовать это великое преобразование людей, преобразование хозяйства, преобразование строя.
...Чем же привлекает «Цемент» Ф. Гладкова?
Да ведь это первое широкое полотно строящейся революционной страны. Первое художественно обобщенное воспроизведение революционного строительства зачинающегося быта.
И картина дана не осколочками, не отдельными уголками, а широким, смелым, твердым размахом.
Но в чем же правда этой вещи?
Правда — в простоте, внешней грубоватости, пожалуй, корявости рабочего народа. И говорят-то — маленько лыком вяжут. Правильно: по гимназиям, по университетам не образовывались, самоделковый все народ.
И под этой корявой глыбистостью какой чудовищный упор, — как будто, медленно переворачиваясь, неуклюже скатывается по целине откол горы, а
