в соединении с внешним объектом (горшком). Эта картина содержит имплицитную критику ряда аналитических теорий, рассуждающих о «внутренних объектах», будто их видят изнутри. В действительности же субъект всегда имеет дело с «внешними» объектами. Чистая субъективность (глаз) схватывает себя (в виде цветов) только выворачиваясь наизнанку, располагаясь перед собой и всегда в сочетании с чисто внешними объектами (типа горшка).
Впрочем, и эта метафора может ввести в заблуждение, поскольку развоплощенный глаз здесь отличается от своего объекта (цветов): на самом деле, фрейдовский желающий субъект никогда целиком и полностью не отличается от образующих его объектов, его субъект всегда состоит из своих объектов. В действительности, как мы увидим, фрейдовский субъект больше не совпадает с функцией зрения, он суть желающая функция. В этой перспективе цветы представляют собой то, что субъект желает, а то, что он желает, есть… то, что конституируется как желающее существо. В действительности Лакан делает ставку на то, чтобы показать, как трансцендентное эго может распознать себя в виде желающего субъекта, не в виде объекта, а именно в виде субъекта сквозь призму его объектов, или сквозь означающие, говоря языком Лакана лингвистического периода. Можно сказать, что «цветы в горшке» означают «меня в реальности».
В более поздний период фигура зеркала уступит первенство фигуре языка, больше подходящей мечте Лакана о построении теории, в которой мог бы предстать, оформиться субъект-как-субъект, а не как объясненный и описанный объект. Сильное влияние на Лакана оказал поворот к лингвистике, произошедший во второй половине XX века. Привилегированная категория языка должна была преодолеть классическую метафизическую дихотомию между res и intellectus, вещами и мыслями, объектами и репрезентациями, живыми существами и их абстрактными идеями. «Разве язык это, прежде всего не то место, где жизнь и идеальность, кажется, могут, наконец, объединиться?»18 Мыслящий и желающий субъект, мыслимые и желанные объекты («жизнь» и «идеалы»), похоже, с самого начала вплетены в ткань языка: и то, и другое предстает скорее как продукт языка, чем его предпосылки. Язык предстает в XX веке как наиболее человеческая19 вещь, поскольку он, кажется, способен разрешить самый большой вопрос человечества, поставленный еще в Древней Греции: двойственность тела и души, материи и духа. В зеркальном отражении глаз (я) схватывает себя как объект в своем собственном визуальном поле, и потому «я» в непрестанном искушении путает себя со своим собственным объектом-образом; в языке же говорящий (субъект) распутывает себя в своем собственном дискурсе. Лакана соблазняют образы зеркала и языка, а позднее и математической топологии,20 ибо они предельно важны для его проекта: необходимо показать, что субъект-как-субъект и его объекты-вещи проявляются в мире субъекта.
Большинство академических диссертаций по Лакану наивно находят основания его системы в лингвистике де Соссюра. Это клише свидетельствует лишь о непонимании Лакана. Обращаясь к лингвистике своего времени (до революции Хомского), Лакан стремится придать своему «лингвистическому» прочтению Фрейда эпистемологическую респектабельность. Однако на самом деле лакановское означающее имеет мало общего с таковым де Соссюра21. Лакан, потрясенный лингвистической критикой, в конце концов, признает, что его предприятие связано не с лингвистикой, а лингвистерией22.
Лакан отдает должное языку, потому что видит сущностное отличие психоанализа от любого медицинского лечения: психоанализ работает с речью. Более того, если в речи может быть изменен невротический симптом, если в речи может быть высвобождены творческие способности субъекта, значит, бессознательное само конституировано той же «субстанцией», что и достигающая его речь. Идея «бессознательное структурировано как язык» проистекает из этого силлогизма, который – как признавал и сам Лакана – напоминает о философии Беркли23.
Аббат Джордж Беркли утверждал: поскольку существует лишь наше восприятие, постольку то, что мы называем материей, то, что сковывает нашу мысль, суть ничто иное, как структура нашего восприятия. Сходным образом и Лакан утверждает, что психоанализ действует благодаря речи, поскольку бессознательное само обладает лингвистической структурой.
Помимо Беркли, для Лакана важен Гегель. Гегель сказал: когда я говорю вот об этом столе, что стоит передо мной, я имею дело с понятием стола; и потому, когда мы говорим о реальных вещах, мы говорим о понятиях, которые суть выражения ума.
На самом деле, я бы сказал, что Лакан – «гегежевец», поскольку его гегельянство пропущено сквозь сито кожевского хайдеггерианства. Для «гегежевца» важен не только тот факт, что наше знакомство с миром всегда субъективно, психично, но еще и то, что каждый субъект стремится быть признанным другим. И поскольку для Лакана субъект – субъект желающий, мы тратим нашу жизнь на попытки быть признанным другим в качестве желающего субъекта.
Согласно «гегежевскому» прочтению, фрейдовские отсылки к биологическим инстинктам попросту неуместны (так же, как для Беркли неуместно обращение к материальной субстанции): когда аналитик строит теории влечений, либидинальных стадий, кастрации и т. д., он всегда исходит из речи. Аналитик не наблюдает, как его пациенты занимаются любовью, кормят своих детей или мастурбируют; в сущности, он имеет дело с чисто разговорными сексуальностью или детством. Сексуальность субъекта это просто рассказ, обращенный к аналитику. Девиз «бессознательное структурировано как язык» означает, что бессознательное – не психическая субстанция (конституированная невыразимыми эмоциями), а та же природа или субстанция, что и дискурсивные отношения психоаналитического сеттинга. Даже аналитические интерпретации работают, согласно Лакану, потому, что само бессознательное (желание) суть интерпретация: все интерпретации аналитика – интерпретации интерпретаций. Речь и интерпретация – аналитические инструменты, поскольку речь и бессознательное – также их объекты. Инструменты, действия и цели сотканы из одной и той же материи.
Такой «идеалистической» моделью Лакан провозглашает автономию психоаналитической теории в отношении любого научного знания. Если кто-то полагает, что все фрейдовские теории, в конечном счете, утверждают субстанции – биологические инстинкты или культурные нормы, – тогда следует обратиться к биологии или социологии и там найти основания психоанализа24. Однако Лакан полагается на язык ради того, чтобы избежать любой междисциплинарной трансценденции знания.
И все же, освобождая психоаналитический дискурс от любой субстанциональной трансценденции, Лакан не отвергает все формы трансценденции. Его лингвистический берклианский гегежевизм заканчивается там, где его теория включает субъект-как-субъект, там, где он обращается к Вещи как к измерению, трансцендирующему речь. Эти измерения, впрочем, – не субстанции и не какие-то еще области науки. Ибо, в то время как субъект-как-субъект и Вещь распускаются в измерениях языка и воображаемого, в то время как они утрачивают свою невыразимость, их не свести к воображаемому и символическому. В противном случае психоанализ оказался бы формой лингвистического бихевиоризма: если бы анализ был просто делом слов, субъект стал бы просто объектом знания.
V
Мы увидели с вами, как метафизический субъект, согласно объективистскому рационализму, являет собой предел миру
