как таковому. Именно по этой причине для объективистского рационалиста нет смысла, бессмысленно что-либо говорить на сей счет, ведь субъект – вне пределов этого мира. Когда Лакан пишет субъекта, перечеркивая S, он присоединяется к идее субъективности как некоему пределу; однако, в отличие от Витгенштейна, он берет на себя смелость об этом пределе говорить. Однако говорить об этом пределе мира, каковым является субъект, можно осмысленно лишь в том случае, если предел этот обнаруживается в собственном мире субъекта. Поскольку бессознательное пространство включает свои собственные границы, его следует исключить из картезианского res extensa. Зная об этом парадоксе, Лакан обращается за помощью к математической топологии. Его всегда восхищали фигуры типа ленты Мебиуса, в которых границы фигуры исчезали в ее собственных пределах. Брошенный Лаканом вызов можно сравнить с описанием визуального поля, в котором глаз, взирающий на это поле, как бы появляется в самом этом поле, как на картинах Эшера. Это явление субъекта в его собственном поле невозможно свести, пользуясь феноменологической редукцией, к интенциональности или открытости, поскольку субъект этот является не как трансцендентальная открытость, а как нечто структурированное в объектах и репрезентациях. Субъект у Лакана не невыразим, он – артикулирован. Мечтой Лакана было описание трансцендентного субъекта в имманентных формах.
На фрейдовском поле, засеянном симптомами, оговорками, сновидениями, остротами и т. д., Лакан видит цветение субъекта-как-субъекта. Но мы не можем знать этот субъект, ведь тогда он опять таки превратится в объект. Субъект-как-субъект не познан (connu), а признан (reconnu). Таково принципиальное геге-жевское допущение Лакана. Субъект фрейдовского толкования больше не «субъект знания», а субъект признания. Желание этого субъекта, а не его ложное эго видим мы в зеркале, и именно его следует признать.
Вот простой пример: на одной из первых сессий моя пациентка вспоминает сновидение: «В моем доме бушует пожар, но пламя захватывает только первый этаж, и поэтому я не очень волнуюсь». Еще ничего не зная о жизни этой дамы, я спросил ее, не влюбилась ли она. Она ответила, что именно это и произошло, а «пламя» любви она как раз пытается сдержать. И еще добавила, что ей очень хотелось об этом хоть кому-нибудь рассказать, но она не отваживалась. Лакан бы в такой ситуации сказал, что желание субъекта выражается не просто в том, что «я не хочу слишком сильно влюбляться в человека, которого хочу», но также и в том, что «я хочу рассказать вам кое-что такое, что не решаюсь открыть». Для Лакана, бессознательное это не просто влечения, о которых эго ничего не известно, но еще и то, о чем, по тем или иным причинам, невозможно сказать другому. Женщина, желающая ограничить свое направленное на мужчину желание (огонь захватывает только первый этаж), может сделать свое желание признанным только в онейрической итальянской метафоре, представляющей любовь как пламя (fiamma), а влюбленную женщину как «спекшуются» (cotta). Однако Лакан еще указывает и на различие между enonce (высказыванием) и enonciation (актом высказывания): высказывание в данном случае – текст рассказанного сновидения, акт же высказывания – обращение ко мне в конкретный момент сессии. Пересказ сновидения выражает ее желание рассказать мне о своем желании, т. е. ее желание заключается в том, чтобы желание ее было признано. Сдержанность заставляет ее пересказывать сновидение, одновременно в замаскированной и дезавуированной форме передавать то, что ей хотелось поведать.
И все же, должен ли этот Субъект Признания и признавать, и быть признаваемым? Да и как возможно признавать субъект, не зная его? Невозможно знать субъект, не превращая его в заурядный объект психологии. Вместо этого Витгенштейн и Лакан помещают его в «мистическом». «Признание» Лакана, таким образом, отличается от того, когда мы, бросив пристальный взгляд на человека, распознаем в нем давным-давно невиданного товарища, поскольку такого рода признание предполагает существование предшествующего знания. Животным лучше удается такого рода признание, чем людям. Так собака Улисса по имени Аргус моментально узнала героя, в отличие от Пенелопы. Лакан говорит исключительно о признании в мире людей.
По-французски слово reconnaissance означает одновременно «признание, распознавание» и «признательность, благодарность». Таким образом, хотя лакановское признание следует понимать больше в юридическом смысле, как, например, в случае с отцом, «признающим» в мужчине, которого он никогда не видел, своего сына, все же нужно учитывать и возможность благодарности – сын может быть благодарен отцу за признание. Мелани Кляйн писала, что этическая цель психоанализа – научить человека чувствовать благодарность25; Лакан бы к этому добавил, что эта благодарность коренится в аналитическом признании.
Субъект Признания оказывается таковым, поскольку он должен признавать себя в определенных проявлениях (сновидениях, симптомах и т. д.), а также потому, что эти проявления произведены желанием признания. Соскользнув с «субъекта знания» на «субъект признания», логика объективистского рационализма оказывается беспомощной, и нам следует обратиться к (гегелевской? хайдеггеровской?) диалектике. Это позволяет говорить о чем-то таком, что для логической мысли лежит в запредельном: субъект, которого нужно признать, это еще и признающий – а иногда и благодарящий – субъект. Однако этот субъект, которого следует признать, является субъектом чего?
Глаз-я визуальной метафоры это смотрящий субъект: психический субъект без тела и аппетитов. Но если мы переходим от метафизического субъекта рационализма к субъекту признания, то видим, как Лакан наделяет – через Фрейда – этот субъект силой, мощью желания. Задолго до Фрейда Спиноза сказал, что желание – сущность человеческого существа, и потому мы можем заменить картезианское «мыслю, следовательно, существую» на спинозо-фрейдовс-кое «желаю, следовательно, существую». Объекты фрейдовского субъекта это по сути своей не некие мыслимые вещи, но желанные Objekte, заряженные желанием, объекты, предназначенные для удовольствия. Так, когда я на что-то смотрю, то с аналитической точки зрения важно, что это смотрение выражает желание смотреть. Субъект Признания – не грамматическая абстракция и не невыразимая метафизическая функция, а существование желающего субъекта, наслаждение (jouissance) как удовольствие-неудовольствие (Lust-Unlust).
Давайте проиллюстрируем эту лакановскую диалектику с того, с чего он сам когда-то начинал – со взгляда. Как Субъект Признания связан со своим собственным взглядом, а также со взглядом другого?
VI
Взгляд – не одна вещь наряду с прочими в моем визуальном поле: то, что я вижу и собственно знаю – глаза других, или мои собственные, отраженные в зеркале, а не конкретный его, ее или мой взгляд. Взгляд всегда появляется как предполагаемый в любой картине, но не располагаемый в ней. И все же, взгляд немедленно придается тому, на что мы смотрим. Ребенок моментально ловит суровый взгляд отца и застывает. Взгляд особенно важен, поскольку он обнаруживает свою структуру своеобразного объекта, объекта sui generis: он
