интервью разом, должен был бы воскликнуть: ”А теперь нельзя ли показать настоящего Лоренса Оливье?”
В дневниках Сесила Битона есть запись о забавной вечеринке в Париже, где Оливье изображал свою будущую экранизацию ”Гамлета”, имитируя удары, хлопки, взрывы и разные малопристойные звуки. ”Нам еще не приходилось присутствовать на таком акробатическом представлении. В пародиях Ларри есть что-то от настоящего клоуна или того балаганного актера, каких еще можно встретить в провинциальных мюзик-холлах и на улицах перед пабами. В этом был подлинный Ларри — фигляр, трагик-выпивоха, а не подавленный и незаметный тихоня с насупленным лбом, который появляется в обществе”.
Так кто же такой Лоренс Оливье? По его словам, он тоже не знает, что представляет собой на самом деле. В 1950 году критик М. Шулман различал по меньшей мере трех Оливье: сэра Лоренса, администратора и театрального деятеля (”это образец великолепной гибкости, подчеркнутой сдержанности и природного достоинства”); Оливье-актера, с немыслимой самоотдачей уходящего в свои роли; и ”Ларри” — бонвивана и радушного хозяина. «Однако, — добавил критик, — всякого, кто хлопнет сэра Лоренса Оливье по спине, обращаясь к ”Ларри”, подстерегает неприятное разочарование. Возможно, лишь благодаря такому рассечению своей личности сэр Лоренс смог достичь столь многого за пять послевоенных лет».
Еще пять лет спустя паясничающий Сальватор Дали пожелал изобразить Оливье в роли Ричарда III. Подергав себя за нафабренные усы, которые он называл своими антеннами, Дали сообщил, что они велели ему нарисовать эту модель с двумя лицами. И в определенном смысле его растительность была права — так же, как два столетия назад прав был сэр Джошуа Рейнолдс, написавший Гаррика между аллегорическими фигурами Комедии и Трагедии: он показал человека, раздираемого в противоположных направлениях. Существуют в действительности два Оливье: один — величественный старейшина театра, считающий своим долгом поддерживать лучшие традиции классического искусства и с негодованием отворачивающийся от вульгарных эксцессов шоу-бизнеса; другой — прирожденный комедиант, который, сняв напряжение и убедившись в отсутствии репортеров, может сбросить маску величия и превратиться в самого очаровательного весельчака. Подобная двойственность не так многозначна, разлад между общественным лицом и внутренним обликом человека присущ в известной мере каждому. Разница состоит лишь в том, что в данном случае мы имеем дело с превосходным мастером маскировки. “Весь мир театр… и каждый не одну играет роль”, но, в отличие от шекспировской ”пьесы с семью действиями”, Оливье делит на семь сцен каждый акт, появляясь и исчезая в ошеломляющей веренице ролей. Он ни разу не позволил себе расслабиться, проспать акт-другой или пробыть в одной роли настолько долго, чтобы за ним утвердилось определенное амплуа.
В 1930 году, за ужином с Гарольдом Николсоном, Джордж Бернард Шоу с восхищением говорил о Ларри как о “прирожденном актере”. Большинство актеров отдают себе отчет в роли, которую играют в жизни; в той или иной степени они способны взглянуть на себя со стороны и подогнать свой стиль к ситуации и окружению. Оливье поднял эту способность на уровень искусства. Он не просто играл в жизни определенную роль — по возможности он писал собственный сценарий, занимался постановкой, режиссурой и прокатом.
Но так было не всегда. В 1930 году, отыграв целую серию поверхностных романтических ролей, он горько жаловался на то, что им управляют обстоятельства. Однако уже к концу десятилетия сам уверенно взялся за руль, поняв, что просто иметь талант далеко не достаточно. Талант надо обуздывать и направлять, иначе он может сесть на мель, завязнуть в трясине посредственности. (Именно такая участь постигла, например, Ричарда Бартона, считавшегося одно время преемником Оливье.) Держа курс к вершинам своего искусства, Оливье никогда не позволял соблазнам надолго сбивать его с пути. Проявив то же понимание, он уверовал в старую истину, гласящую, что близкое знакомство порождает презрение, и стал остерегаться слишком пристального внимания к своей особе. “Стоит познакомиться с актером поближе, и его чары рассеиваются”, — объявил он. Охрана легенды началась.
Особо настороженное отношение Оливье к широкой гласности возникло в 1939 году, когда животная привлекательность его Хитклифа молниеносно превратила актера в кинозвезду, автоматически сделав его объектом сплетен светской хроники и предметом истерического поклонения. Через двадцать лет он пояснял: “Впервые ступая на сцену, я искал славы и рекламной шумихи. Мне казалось, что нет ничего желаннее обожателей и успеха. Но, получив и то, и другое, я быстро почувствовал ко всему этому сильнейшую неприязнь… Меня всегда оскорбляло, что актера заключают в аквариум, словно золотую рыбку; контакты с публикой у меня не сложились. Разве не являются актеры беззащитными мишенями?”
Нелюбовь к рекламе, однако, делала его еще более беззащитным. Американские журналисты, от которых он скрывался в 1939 году, вели себя как покинутые женщины. Когда он снимался с Мерилин Монро за закрытыми дверями, один из наиболее едких критиков с Флит-стрит обвинил его в раздувшемся чувстве собственного величия. Однако более поздние итоги подтвердили мудрость занятой им позиции отстраненности. Именно она помогла поддержать, а отчасти и создать, легенду Оливье. В 1974 году он отнюдь не из скромности добивался, чтобы рекламу “Полароида”, в которой он с таким успехом прошел по американским телеэкранам, не показывали у него дома. Он ясно видел, как опасно выставлять себя напоказ. Подобно Ирвингу, он давно понял, что волшебнику необходимо хранить свою тайну. И так же, как Ирвингу, ему пришлись по душе правила поведения, сформулированные 150 лет назад Уильямом Хэзлиттом. Стоит повторить их здесь:
“По моему мнению, актер, ввиду самих условий своего ремесла, должен по мере сил сохранять инкогнито… Он создает иллюзию и обязан ее поддерживать… известным чувством собственного достоинства, отвергающим праздное любопытство и, известным уважением к публике, у которой он воспитал ряд предрассудков и не имеет права их разрушать. Он изображает величие королевского рода; он берет на себя всю ответственность героев и возлюбленных; его плечи окутывает покрывало природы и гения; мы связываем с ним множество представлений, “погребенный” под которыми он не смеет показаться нам в обычном костюме и заявить со зловещей миной: “Глупцы! Я вовсе не Принц датский!” Актер, хорошо сыграв свою роль, должен искать не дальнейших почестей, а неизвестности и “спешить, как виноватый, прочь”, сознавая, что может снискать восхищение лишь своим искусством, и, оставаясь любимцем публики, ревностно оберегать свое доброе имя. Он не может не привлекать к себе повышенного внимания: зачем же сосредоточивать его на самой бесцветной и незначительной роли — собственной личности?.. Актер, как и король, появляется лишь в торжественных случаях. С ростом гласности он теряет популярность; или, как гласит поговорка, близкое знакомство порождает презрение”.
