со вторым мужем княгини — седой камергер, стройный, как юноша, несмотря на свои семьдесят пять лет. У него хрустальные глаза, когда-то красивые, а теперь — повыцвели…
— Знаю… Но, послушай, Вовка, я побеспокоил тебя в такой ранний час вовсе не для того, чтоб расспрашивать о твоём времяпрепровождении. Я знаю, что ты интересный сорокалетний молодой человек и в русской колонии «Семирамис-отеля» твоя ассирийская фигура всегда будет желанным украшением… К делу, милейший, ближе к делу…
— Изволь!.. Я познакомился с графинею Тригона. Очаровательная женщина. Её рот, губы — можно с ума сойти…
— А ты не сходи!.. Возьми себя в руки и по возможности не выпускай ее из поля своих наблюдений…
— Может ли быть?..
— Да-да, не спорь! Не климата же ради петроградского приехала она сюда! Ее гораздо более интересует политическая погода…
— Ты думаешь?..
— Я не думаю, а утверждаю! — веско молвил Арканцев. На его зубах аппетитно захрустел поджаренный гренок.
— А и в самом деле, около неё все вертится какой-то англичанин, в котором больше немецкого, чем английского, хотя он и гримируется под джентльмена с берегов Темзы.
— И этого джентльмена предлагаю твоему особому вниманию. И если он вдруг внезапно исчезнет — такие милостивые государи всегда исчезают, — проследи хорошенько за его перепиской с обладательницею губ, которые тебя сводят с ума… Я не сомневаюсь, что они будут переписываться… Что ты еще успел заметить?
— Если хочешь, многое… Начиная с директора, вся администрация до конторы включительно — все немцы. В целой «пачке» метрдотелей — единственный француз — для «приправы». Остальные — немцы. В достаточном количестве имеется этот элемент и среди лакеев, хотя они стараются правильно говорить по-русски… Эта правильность их и выдаёт… Занявшись изучением топографии, я обратил внимание на какие-то глухие, пустынные коридорчики, ведущие в укромные, хорошо замаскированные кабинеты. И характер этих кабинетов вовсе не кабинетский, а напоминают они скорее небольшие залы для каких-то заседаний. Я нарочно потребую как-нибудь открыть мне один из этих кабинетов…
— Главное — будь осторожен…
— Натурально буду! Зачем возбуждать лишнее подозрение?.. Да, знаешь ли, под впечатлением всего этого настолько разыгрывается фантазия, что мне уже начинает мерещиться тайный подземный ход, ведущий…
— Это уже область романтики. Нужны трезвые факты. Я сомневаюсь в существовании подземного хода. Это хорошо в бульварном романе, а в действительности посольство и гостиница могут великолепно сноситься — да и сносятся — самым простым и надземным путем.
Арканцев взглянул на часы.
— Мне пора! Я и так минут на пять опоздаю. Можем выйти вместе, и по дороге к министерству… Я этот путь всегда пешком делаю. Моцион!
Дорогою Арканцев наставительно твердил своему спутнику:
— Помни, друг мой, ты должен, да-да, это твой долг, напрячь все свои способности, чтобы оправдать как мое доверие, так и расходы по твоему… — Он хотел сказать «содержанию», но спохватился: — Жалованью…
— Будь спокоен! Твоя мнительность преждевременна. Я слишком ценю все, что ты для меня сделал, и ни твоим доверием, ни казенными деньгами злоупотреблять не намерен. Постараюсь, в границах отпущенного мне сделать все возможное… С одной стороны — это довольно расплывчато, с другой — многообещающе. Я верю в себя и в свои силы… Да разве можно в чем-нибудь сомневаться в такое утро?.. Как ясен и чист воздух! И солнце, не наше белесое, чухонское солнце, а настоящее!.. Обыкновенно у нас здесь какой-то грязновато-жёлтый пластырь, а это — солнце… И я чувствую на себе его тепло, и ты чувствуешь…
— Я чувствую, что, заболтавшись с тобою, опоздал уже на целых десять минут. Твои поэтические излияния я охотно выслушаю в более свободные минуты. До свиданья, мой друг, и надеюсь, до скорого.
Ленька движением трости, таким величавым и плавным, словно в его затянутой в перчатку руке был маршальский жезл, остановил проезжавший мимо таксомотор. Через минуту Арканцев был уже далеко.
Криволуцкий глядел ему вслед с улыбкой.
— Сухарь, чинуша! Все у него, и мысль, и время, — все по клеточкам, по расписанию…
И диву давался Криволуцкий, как это вдруг нашёл он ахиллесову пяту в неуязвимой, казалось, так плотно забронированной душе Леньки. Минутная слабость… Глянуло что-то мягкое, и теплое, и опять застегнулся на все пуговицы. А теперь, поди, кается в минутном порыве своём… Но Вовка готов ринуться на какие угодно жертвы, чтобы ему не пришлось каяться…
Он медленно шел через площадь, весь во власти ясного, безмятежного и бодрящего утра. Впереди своими колоннадами, портиками и всем гармоничным хаосом гранита, мрамора, колоннад и портиков стройно поднимался к голубым и чистым небесам дивный храм Исаакия. И вот-вот, казалось, чугунные ангелы, расправив свои крылья, улетят в далекие надоблачные выси…
А ближе — заспанным, угрюмым казематом громоздилось посольство, и, как это часто бывает, Вовка, много раз проходивший мимо этого здания, только сейчас, этим ясным утром, когда восприимчивость глубже и острее, заметил прежде как-то ускользавшее. Обратил внимание и на такую нарочито грубую архитектуру посольства и на венчавшую его каменную группу из двух лошадей и двух спешенных голых всадников. Античные римляне, подобные «квадриги», вдохновляли особенным и монументальным величием. Это были действительно героические лошади и люди, созданные великим народом. А здесь — одно тяжеловесное, громоздкое неприличие. Нагота умеет быть прекрасной и целомудренной. Здесь она бесстыдна и безобразна. В этой группе целиком сказался весь народ германский, народ-выскочка, народ-бюргер, народ-солдафон, влюбленный и себя и в свою надутую, чванную мощь. Мощь без права, без исторических заслуг, без тех благородных традиций, тайною которых владели древние римляне…
Вовка перенесся на мгновение в Берлин, вспомнил мещански-сусальную роскошь всех новых зданий, что воздвигались с такою поспешностью неожиданно разбогатевшими после семидесятого года самодовольными «парвеню», вспомнил безвкусные памятники, «Аллею побед»… И вот с берегов мутного и грязного Шпрее они и сюда перенесли свое нищенство красоты и духа… Но без того сусального золота, что на каждом шаге там оскорбляет воспитанный взгляд. И это нарочно! Они хотят кого-то запугать этими скучными массивами острожных стен…
Вовка шел по Морской вдоль гранитного фасада. Навстречу — знакомая фигура. Это англичанин Прэн, в черной визитке и в чёрном котелке. Брошено пальто через руку. Тусклый, тяжелый взгляд на бритом, скуластом лице. Этот взгляд с каким-то наигранным безразличием встретил ассирийские глаза Криволуцкого. Прэн вошёл в подъезд посольства. С манерой своего здесь человека вошёл.
С каким удовольствием последовал бы за ним Криволуцкий. Но вместо него мы это сделаем, нахлобучив по самые брови шапку-невидимку…
8. Картонный паяц
Флуг чувствовал себя в посольстве, как дома. И хотя ему сказали, что граф ждет
