я тебе сказал!
Товарищ нажимает на тормоз. Я – прочь на асфальт. Часто дышу и прорезываю товарища пронзительным взглядом.
– Ты в порядке? – как‑то робко и немного виновато спрашивает он.
Отворачиваюсь и не отвечаю. Ненависть желчным потоком бросается в лицо.
«Иди к чёрту! – рычу про себя. – Пожалуйста, иди к чёрту!!!»
Из дневника Л.М.:
Он говорит: «Эта тактиломия, выдуманная врачами, – всего лишь название божьего наказания. И это наказание предназначено мне, только мне одному… Моя девушка погибла, а я выжил по каким‑то чертовски несправедливым законам природы. И хоть бы ногу, что ли, сломал, или руку, или головой повредился… Так нет же, ни царапинки, ни изъяна, а только этот бредовый диагноз».
Та девчонка мечтала переставить местами чёрные и белые фигуры, чтобы поставить мат судьбе. Она очень сильно хотела жить, но её друг нехотя вырвал эту драгоценную жизнь.
В больнице беспрестанно уверяют: «Всё будет хорошо. Самовнушение – главное лекарство». Кажется, я вижу ехидную улыбочку обмана. Этакий слащавый голосочек подразумевает только такую бестолковую насмешливую физиономию.
Пальцы хрустят на липкой дверной ручке. Тысячи голосов хором кричат в моём разрывающемся мозгу и…
…я слышу как люди умирают. Они цепляются за эту ручку, как за последнее средство спасения, и пытаются удержать равновесие, помогая себе двумя слабыми ногами.
– Вы говорили, что всё будет хорошо, – твердит голос с отчаянной злобой, – говорили, что самовнушение – главное лекарство. Катитесь к чёртовой матери! Он умер… Почему он тогда умер?
Я пошатываюсь, отпускаю ручку и, обессиленный, прислоняюсь к стене. Демоны потерянных надежд жадно перебивают друг друга в моей огромной голове.
Он не проживет и три дня… Помогите! Всё будет хорошо. Самовнушение… Катитесь к чёрту, твари! Он… выживет? Она скончалась. Мне больно! Воды, ради бога! Священника… У вас есть священник? Я вам ещё раз говорю, все будет хо‑ро‑шо. Мой сын повесился! Сделайте что‑нибудь, доктор! У моей дочки шизофрения!.. Боже, спаси и сохрани. У вас рак легких. Всё будет… – я затыкаю уши руками, бегом несусь вон из этого затхлого городка, пахнущего трупным ядом. «Сколько раз мне придётся умирать? А воскресать? А воскресать на раз меньше».
На улице я ни с кем не сталкиваюсь. Тщательно обхожу всех стороной, как будто вижу. Всякая близость мне противна. Всякая близость равняется ещё одной болезни, ещё одному угасанию.
Иногда возникает желание домашнего уюта. Хочется, чтобы кто‑нибудь обнял, привлёк к себе так, чтобы сделаться неделимым элементом. Хочется почувствовать такое же тепло, как от вязаных варежек. Но кто способен совершить этот подвиг ради меня? Лишь человек‑чистый лист, каких нет в природе; за спиной каждого неизбежно вырастает столп отвратительных историй. Читая такие, я отворачиваюсь: не могу возлюбить, когда вижу только голые недостатки. Отрицательно заряженное всегда танцует на поверхности, тщательно скрывая что‑то подлинное. Пока я копаюсь в ошмётках зла, мои ноги успевают сбежать от спящего добра.
Из дневника Л.М.:
Когда мы встретились, он походил на затравленного зверька. Беспокойно озирался по сторонам (глазные яблоки бешено бегали взад‑вперед), водил носом, точно принюхиваясь, приглаживал мокрые от дождя волосы.
Я протянула ему руку. Он не ответил рукопожатием. Мой чудный человечек смотрел сквозь меня, сквозь мое исполосованное страданиями тело. Плотно сомкнул губы и помотал головой, чтобы спастись от звуков. Мне захотелось одеть его в какой‑нибудь непроницаемый скафандр.
Я тогда в один миг лишился всего: пародии на уют и фальшивого друга, которыми, к слову сказать, жил и упивался, потому что ничего достойнее не находил. Впрочем, как можно обвинять моего доброго товарища… Он поскользнулся случайно, а, покатившись, просто не смог остановиться – кнопка «стоп» забарахлила.
Щёлкая словами, мой идиллический приятель стоит передо мной и нервно интонирует:
– Раскрась свою жалкую жизнь яркими красками, – плюется он, – поверь, это средство избавления от всего, даже от этой твоей тактимии или как… Это реально работает, брат! – хлопает по плечу. Пребольно, но обнадеживающе. – Ты только попробуй. Дай‑ка мне свою руку, я всё сделаю как надо.
– Оставь, – бормочу, отводя его теплую ладонь, – я сам. Мне не нравится, когда меня трогают… Ты же знаешь.
– Но как же… твоё зрение… Вены сложно найти на ощупь.
– Я найду.
Он как будто осторожно подаёт мне шприц. Я так же осторожно, даже интеллигентно, беру предлагаемый дар. В этот момент я мечтаю быстро ввести наркотик в вену и ни о чём не думать. «Пожалуйста, отключите мысли», – прошу, жаждая окунуться с головой в состояние нирваны, пусть и на считаные минуты. Но мой разъярённый мозг работает ошеломляюще быстро. Он выбрасывает в меня несколько тысяч душераздирающих картинок. Держу в руке заражённый чужой кровью шприц и разгадываю идейный смысл наркотика. Страсть ломки, жажда экстаза, аллергия души, падение в бездну, галлюцинации смерти, сыпь разбитого будущего, последний крик, тихий шёпот «прощай…» Всё вихрем кружится во мне, остолбеневшем, с орудием смерти в руках. Я борюсь и всё‑таки уступаю, я мечтаю и оказываюсь у разбитого корыта, я глотаю пилюли и убеждаю себя, что соскочу, я пишу кровью слово «героин» и продаю тело за новую дозу, я успокаиваю маму и всё‑таки забираю последние драгоценности, меня лечат электрошоком и я не выживаю; я – овощ, безвольное создание. Я – гарантия апокалипсиса, жертва химии, окурок несбывшейся мечты. Я – падший ангел, вообразивший себя Богом. Я добровольный больной (подписываю договор с дьяволом‑наркодилером) и сам создаю свой ничтожный диагноз, за которым скрывается лишь одно… Отщепенец, один из отбросов общества, насилующий собственное будущее
Шприц с недовольным кваканьем шлёпается на пол. Я поворачиваю к конченым людям своё изуродованное ощущениями лицо и выговариваю два бесполезных слова:
– Это страшно.
И бросаюсь бежать, чтобы больше никогда не чувствовать ничего подобного. Не вижу смысла в том, чтобы становиться одним из них. За несколько секунд, что я держал в руках этот многострадальный шприц, я стал одновременно ими всеми, познал все свойства и действия испепеляющего разум наркотика, прошёл все стадии и даже умер… снова. В такие минуты я мечтаю закопать себя в песке. Меня становится слишком много. Моё «я» – это слишком много личностей. Это почти миллиарды глупых мерцающих мотыльков, носящих гордое название «люди». Но я не мизантроп, нет; мне кажется, я даже люблю людей, просто неизбежно устаю от их бесконечных историй. Если бы на моём месте был писатель, он бы сумел воспользоваться ими себе во благо. Сидел бы да записывал, а потом продавал за миллионы и всеобщее признание. Но я не стремлюсь к их сохранению, пусть лучше у каждого останется свой личный фонд воспоминаний. Молю о забвении: не хочу ничего знать. Пустая голова да улыбка дурака – лучшие помощники. Вот уж действительно лекарство от всего, не то, что это ваше самовнушение. Слово‑то какое выдумали, грандиозное.
Из дневника Л.М.:
Я была уверена: он от меня отвернётся, как отворачиваются все эти брезгливые люди, На мне – клеймо. Страшное, на половину лица, клеймо проклятого детства. Я пряталась в воротник куртки, чтобы шрам не так бросался в глаза. Я ведь не могла уйти, он загородил мне дорогу. Ужасно хотелось курить, хотя я никогда в жизни этого не делала. Будто сейчас это могло как‑то помочь – облечь обнажённую тишину в шёлковое платье взаимопонимания. Чудак шаркал ногами, точно коллекционируя мои следы. Он как будто разглядывал их, рассматривал, хотя глаза были прикрыты, как в лёгком сне‑отдыхе. Легонько коснулась его плеча; он жадно вцепился в мои пальцы и безудержно громко вскрикнул. Его огромные чёрные глаза пронзали моё лицо вместе с уродливым шрамом. Движением головы я откинула назад длинные каштановые волосы. Бросила вызов, мол, на, любуйся на мой шрам, если тебе так этого хочется. Что, не нравится? Не нравится, я спрашиваю? Но мой странный незнакомец загадочно улыбался – уголками искусанных губ. «Не насмехается, – заметила я, – тут что‑то другое. Что‑то совершенно новое. Да ему же… ему же
