общественной или хозяйственной жизни, а просто заключать исходя из приоритетов государственности, договора с политически ангажированными частными предприятиями. Школьные ваучеры и «приватизация» социального обеспечения — самые известные примеры на национальном уровне… На кону здесь оказалось само понятие роли свободы в политической, хозяйственной и общественной жизни… наихудшая ошибка, которую может сделать наша сторона, — подавать наши идеи в качестве лучших средств достижения целей государства. И тем не менее такой подход — рекламирование рыночной экономики как наилучшего политического выбора среди других возможностей — стал господствующим по нашу сторону баррикады… Свобода не является вариантом для общественной политики. Она составляет цель общественной политики как таковой59.
Я пойду немного дальше. Настаивая на связи между свободой и свободным рынком, экономисты «угнали» идею свободы. Они обставили дело так, будто личная свобода — побочный продукт рынка и, соответственно, экономического роста и материального процветания, которые он обеспечивает. Это фундаментальная ошибка. Материальное процветание ни гарантирует свободу, ни служит ей мерой. В самом деле, в рамках государственнического уклада рыночная экономика представляет угрозу свободе.
Потратив около столетия на противопоставление австрийской экономики марксизму, кейнсианству и коммунизму, либертарианцы привыкли защищать свободу, опираясь на экономические основания, т.е. демонстрируя, что рыночная экономика улучшает благосостояние людей эффективнее, чем социалистическая. Однако она, очевидно, делает лучше и государству. В этом заключается то, что мы вслед за Хайеком могли бы назвать «пагубной самонадеянностью» либертарианства60.
Именно потому, что рыночная экономика обогащает государство сильнее, чем командная, США выиграли гонку вооружений и «холодную войну». Это также причина, по которой наши повседневные жизни все больше и больше удушает смертельная хватка терапевтического государства.
Глава 2. Либертарианское кредо и идеология психиатрии
«То правительство наилучшее, которое правит меньше всего» — максима, которой Генри Дэвид Торо (1817— 1862) начал свою статью «О гражданском неповиновении» (1849)61. Это утверждение, которое по ошибке часто приписывают Томасу Джефферсону, суммирует классическое, в духе XIX в., либеральное представление о хорошем правительстве62. В те времена термином «либерализм» обозначали политическую философию наименьшего правительства, чью власть и область контроля ограничивало верховенство права. Индивиды стремились процветать, занимаясь собственными делами и по необходимости сотрудничая с другими, будучи оставлены представителями власти в покое. Рассматривая государство как обладателя монополии на узаконенное применение насилия, либерал XIX в. видел в нем угрозу личной свободе.
В XVIII в. вступило в жизнь еще одно, весьма отличающееся от этого понимание политической философии, позднее получившее название «утилитаризм». В 1725 г. англо-ирландский философ Фрэнсис Хатчесон (1694‒1746) создал формулу, которую ожидала популярность: «То действие наилучшее, которое обеспечивает наибольшее счастье наибольшему числу людей, а наихудшее соответственно — которое тем же образом создает несчастье»63. Под «действием» Хатчесон имел в виду личное поведение, а не политику правительства. Тем не менее провозглашенный им принцип составил основу антиличностной политической философии, которую Иеремия Бентам (1748‒1832) назвал «утилитаризм».
Шотландский философ Дэвид Юм (1711‒1776) перефразировал утверждение Хатчесона в статус политического принципа. Он писал: «Благо и счастье членов общества — т.е. большинства членов государства — это великий стандарт, которым в конечном итоге должно измеряться все, относящееся к этому государству»64. В XIX в. книга Джона Стюарта Милля (1806‒1873) об утилитаризме вопреки либертарианским устремлениям автора придала мощный толчок этой коллективистской политической философии65. С такой точки зрения государство — орган благодеяния, предоставляющий необходимые народу блага и услуги. Чем больше сфера деятельности правительства, тем лучше оно поможет народу и защитит его благополучие.
В Декларации независимости основатели США в качестве компромисса по вопросу рабства заменили фразу «право на собственность» фразой «право на стремление к счастью». Это было крайне неудачным решением. По правде говоря, основатели ожидали, что граждане будут стремиться к счастью самостоятельно, не добиваясь, чтобы таковое им предоставляло государство. Термин «счастье» и по сей день опасно перекликается и с утилитарно-политическим принципом «всеобщего счастья». Как предупреждал лорд Актон, этот стандарт враждебен свободе: «Если счастье — это цель общества, то свобода избыточна. Она не делает людей счастливыми»66.
По мере того как девятнадцатый век сменялся двадцатым, термины «либеральный» и «утилитарный», означавшие когда-то две противоположные друг другу философии управления, меняли свой смысл. Люди, которые раньше называли себя либералами, стали называться либертарианцами или классическими либералами (или иногда — консерваторами), тогда как их оппоненты называли их реакционерами или правыми. Люди, которые прежде называли себя утилитаристами, теперь стали называться либералами или сторонниками прогресса, в то время как оппоненты называли их «социалистами» или «государственниками». В США в начале ХХ в. новый либерал был практически синонимичен демократу, а классический либерал — республиканцу. После Второй мировой войны и демократы, и республиканцы стали адвокатами Большого Правительства в стремлении заручиться его принуждающей властью для того, чтобы навязывать населению свои собственные «моральные воззрения». Этот дрейф в сторону государственничества со стороны как левых, так и правых побудил к жизни формирование современного либертарианства.
Как это часто происходит с терминами, употребляемыми скорее для того, чтобы прославлять и осуждать, чем описывать и объяснять, словарные дефиниции термина «либертарианец» однозначно беспомощны. Словарь Уэбстера определяет либертарианца как «того, кто защищает свободу воли; отстаивает или продвигает свободу». Оксфордский словарь английского языка утверждает: «Либертарианец: тот, кто придерживается доктрины свободы воли, в противоположность учению о необходимости; тот, кто одобряет или защищает свободу».
Заслуга наделения этого термина его современным значением принадлежит одному из учредителей Фонда экономического образования (FEE) Дину Расселу. Он писал в 1955 г.: «Строго говоря, либертарианец — это тот, кто отвергает идею применять насилие или угрозу насилием, законным или незаконным, чтобы навязать собственную волю или точку зрения любому мирному человеку. Говоря в общем, либертарианец — это тот, кто хочет, чтобы им управляли намного меньше, чем им управляют сегодня»67. Это весьма элегантное определение одного из стержневых принципов либертарианства, а именно: будет фундаментальной ошибкой использовать насилие для того, чтобы «причинять добро». Однако дефиниция Рассела обходит молчанием другой, тесно связанный с данным стержневой принцип, а именно: взрослые люди владеют собой и в силу этого априори должны быть свободны от произвольных вмешательств со стороны правительства. Этот принцип является еще одной формулировкой морального основания Декларации независимости: «Мы считаем самоочевидными следующие истины: что все люди созданы равными; что они наделены своим Творцом неотчуждаемыми правами; что в число этих прав входят жизнь, свобода и возможность добиваться счастья…»
Принцип неагрессии
Отцом принципа «не инициировать насилие», также называемым принципом неагрессии, стал Джон Локк. В своем «Втором трактате о гражданском правлении» (1690) он утверждал:
