нам вовсе не хотелось... Мы молчали, и маленькое событие постепенно потерялось, забылось в ряду других приключений детства, смешных или печальных...
А жизнь текла, точно река. Настали новые времена. В наш тесный домик вошли и словно раздвинули стены слова «колхоз», «школа», «лампочка Ильича». Мы с братом уехали учиться. Прошло немало лет, пока я снова переступил знакомый порог — арчовый, с круглым, словно глаз, сучком...
Это были последние мои школьные каникулы, и я прощался с милыми тенями детства...
Маленький, болтливый арычек — не здесь ли мы с Ачильбеком сооружали водяную мельницу? Прошел дождь и унес нашу гордость... А степь за кишлаком? Травы стелились нам под ноги бархатным ковром, алыми пиалами просвечивали на солнце тюльпаны. Здесь запускали мы воздушных змеев и, подобно мальчику из чудесного стихотворения Гафура Гуляма, выкликали: «О ветер, услада души, унеси свой бумажный кетмень!»
Всплыло и воспоминание о том сумрачном дне ранней зимы, когда мы с братом отыскали связанный бубен. И на мой теперешний, почти взрослый, взгляд, в истории этой было много необъяснимого. Почему ни прежде, ни после не было речи в доме об этом бубне? Зачем связали его, укутали? Кто на нем играл и когда? Почему так сильно рассердилась бабушка?
Я решил поговорить с ней. Бабушка, разумеется, была не та, что десять лет назад. Теперь носила она жакет городского покроя, жадно слушала радио. В кишлаке числилась среди передовых стариков. И все же, когда я задал свой вопрос, бабушка даже с лица сменилась, щеки ее задрожали, брови сомкнулись сердитой дужкой... Однако вода, капля за каплей, точит и камень. Я уподобился воде и добился своего. Рассказ бабушки показался мне примечательным. Пока в свежей памяти, я записал его и впоследствии не раз перечитывал, пытаясь найти разумное научное объяснение тому необычному, что в нем содержалось. Бабушка рассказывала примерно так:
— В те годы, когда я ростом не превышала козу, за которой присматривала, единственным добром нашим был скот. Летом, когда травы в степи сохли и выгорали, кишлак снимался с места. Скот перегоняли через горные перевалы на привольные джайляу — летние пастбища высоко в горах. После долгой голодной зимы — веселое то было время! По щебнистым тропам пощелкивали копыта — шли стада коров, табуны лошадей, отары овец. Как сейчас вижу — черней рекой льются овцы по дну ущелья, нащупывая путь, словно растекающаяся вода. Попадется скала — отара расширяется, как озерцо, потом обтекает ее, разделившись на две струи... Облако пыли встает метелью. По бокам и позади отары едут всадники, бегут собаки. Ноги овец стучат по камням, «кур, кур, куррэй!» — покрикивают погонщики. А впереди, на высокой скале, маячит дед — за спиной его одна лишь голубизна неба, и кажется, что он парит, только чабанским посохом своим соединенный с землей. Дед тоже кричит, и голос его повторяют горы...
Не из тех, кого забывают приглашать на свадьбы, был глава нашего рода. Люди знали: человек он справедливый и стойкий. «Держусь истины, с этим и умру» — говаривал дед. И силен же он был, матерого волка душил руками, пылающий уголь держал на ладони, не морщась. (Не гордись, таким был твой прапрадед, не ты, Адыльбек!)
В середине лета в урочищах и балках прекрасного Алая вырастали сотни юрт. Пропадая с головой в высоких травах, пасся скот, нагуливал жир к зиме. Мы вспоминали вкус вяленого курдюка — лакомства пастухов. Молоко лилось рекой. Хозяйки копили каймак — жирные сливки, сушили шарики творога, приготовляя курт. В жизни бедняка — а кишлак наш не славился богатством — это были самые привольные, сытые дни. И веселые потому... Так было, пока не пришел в наши края тот человек... Махдум-девона называл он себя — Махдум-безумный. Однако ума у него хватало.
Никто не заметил, откуда он пришел, когда впервые появился возле наших юрт. Одно удивило сразу — как не тронули его собаки, чабанские собаки с доброго теленка ростом, свирепые и неподкупные. Вечерело, воздух был полон дыма и запахов пищи, взрослые погрузились в заботы, только мы, дети, украдкой разглядывали пришельца. Был он темен лицом, длинные волосы спутаны, точно грязная солома, косматые брови прикрывали глаза. Черный халат его был весь в заплатах и дырках, киргизская шапка с черным бархатным околышем надвинута на лоб. Страшно было смотреть, как он, сидя на пятках, трясет длинноволосой головой, раскачивается всем телом, бормоча невнятное. Старшие из нас объясняли:
— Девона. Юродивый.
— Святой человек...
Наконец кто-то из пожилых подошел к незнакомцу с подношеньем — черствой лепешкой, заговорил с ним. Косматые брови девоны поднялись — углями тлели под ними глаза. Он прохрипел:
— Молчи! Твоя собака лучше тебя, грешник! С собакой буду говорить, не с тобой!
Человек, пришедший по-доброму, растерялся. Мы брызнули врассыпную...
Вечером тетка моя Саври, качая головой и закатывая глаза, рассказывала про девону:
— Черный, как сапог... Растрепанный, как тальник... Был у меня турсук с кумысом — полный был! Из рук моих выхватил, лошадиными глотками выглохтил до дна. Слова не сказав, ушел — вай, шурим, не к добру это, горе мое!
Дед хмурился, слыша эти речи. Его успокаивали: божий человек, что поделаешь...
Так и повелось. Девона хозяином бродил от юрты к юрте. Брал, что ему нравилось, отшвыривал с дороги ребятишек. Собаки сторонились его, поджимая хвосты, — в этом многие узрели доказательство святости пришельца. Где спал девона, куда исчезал по временам — не знал никто.
Когда странный гость, взвалив на плечо, унес лучшего ягненка из соседской отары, нож, как говорится, дошел до кости, терпение кончилось. За спиной девоны переглядывались, молодые джигиты сжимали кулаки. Вспоминалась поговорка: «Гость в первый день — золото, во второй — медяшка, в третий — лягушка». Пошли разговоры: не пора ли, одарив посильно божьего человека, проводить его за перевал?
Но случилось иное...
В тот день по ущелью погуливал ветер. В пояс кланялись высокие травы, деревья перетряхивали запылившуюся листву. Лицо гор скрыли облака. Солнце сквозь дымку краснело медной монетой. Скот тревожился, пастухи поглядывали на небо.
Темнота упала рано. Мы сели ужинать. Ветер разрывал пламя костра и бросал в траву огненные лоскутья. Из темноты поблескивали глаза собак, ожидавших костей. Вдруг желто-рыжий Молля, зарычав, попятился, за ним другие псы. Девона! Подошел неслышно, словно вырос из мрака, и стоял в круге света от нашего костра — необычный, пугающий. Белый колпак из лебяжьего пуха сверкал на его голове, с плеч свисала обвитая вокруг шеи, точно змея, волосяная веревка, в
