нет отбоя. Они мешают друг другу — шутливо грызутся. Она ловко пользуется этим и то и дело ускользает в детскую комнату — к сыну. Ее ищут, находят и водворяют в зал. Танцуя, читают нотацию. Все просто — по-дружески.
Только однажды ее вверг в смущение заведующий промышленным отделом газеты. Он торжественно подошел к ней в одну из тех редких минут, когда она оказалась одна. От него веяло водочным амбре. Седые пряди волос съехали на лоб. Он усмехнулся и сказал густым басом проникновенно:
— Вы даже и не подозреваете. А ведь я в вас влюблен. Тихо, спокойно, без паники влюблен.
И, не дождавшись ответа, прошел дальше.
Потом Мыловаров, украшенный знаком министерства связи, вручил записку.
Алина Васильевна прочитала: «А у вас на кончике носа черное пятно. Не злоупотребляйте чернилами! Ваш доброжелатель».
«Господи, — ужаснулась Алина Васильевна. — Я-то кручусь в таком виде. И вдобавок считаю себя обаятельной. Какой позор!»
Она подняла глаза и встретила взгляд Линяева.
Он стоит у окна, смотрит на нее и улыбается. В глазах у него прыгают бесенята. Этакие добрые шалуны. Алина Васильевна безвольно опускает руки и смеется. Ей необыкновенно легко.
«Это он написал. Он. Он пошутил. Но дело даже не в кляксе. Бог с ней, с кляксой! Он смотрит на меня и улыбается. И мне почему-то от его улыбки необыкновенно хорошо. И может же такое случиться, чтобы от одной улыбки малознакомого человека было так хорошо».
А Линяев смотрел на нее, следил, как она читала — по-детски трогательно. Глаза у нее стали жалобными. «Милая моя», — подумал он неожиданно для самого себя, пробился к ней через плотную массу танцующих, опередив одного из кавалеров.
— Пропадает изумительный ритм. Идемте? — предложил он.
Они танцевали. И говорили. Он что-то свое. Она — свое. Они не слышали друг друга. Слова глохли в веселом гуле.
На следующий танец он не успел ее пригласить, а потом она исчезла. Он обегал Дом ученых, спрашивал у знакомых. В конце концов кто-то сказал, что она ушла домой. Уснул ее малыш.
* * *
В двух кварталах от студии «Москвич» вдруг замер, словно наткнулся на невидимое препятствие.
— Уже? — разочарованно протянул режиссер Чернин.
Водитель, он же кинооператор Елисеев, молча снес оскорбление, выскочил и нырнул в мотор.
— Излюбленная поза шоферов, — заметил Линяев. — Так они проводят две трети жизни. Лишь изредка садятся за баранку — в виде исключения. Но едва машина останавливается, они опрометью возвращаются на свою родную позицию. Елисеев — наглядный тому пример.
Чернин поддакнул. Он знает одного шофера, который каждый раз на перекрестках, когда его останавливал красный светофор, выскакивал и мчался к капоту. Но нырнуть туда он не успевал — красный свет менялся на зеленый, и приходилось бежать в кабину. Однажды ему удалось нырнуть — то ли подкачал светофор, то ли зевнул новичок милиционер. Вытаскивали его всем отделением милиции. Шофер вцепился в самый любимый змеевик и дрыгал ногами. Ядовитые стрелы отскакивали от спины Елисеева. Он сосредоточенно молчал.
«Москвич» капризничал, пока они ехали по шоссе. Но едва его вывели на проселочную дорогу, фыркнул и бойко запрыгал по ухабам. Последние весенние холода держали землю, и поэтому машина резвилась на проселках безнаказанно. Она петляла, как слаломист, и вдруг стрелой полетела к чернеющей впереди опушке леса.
Они были одни на дороге. От горизонта до горизонта повисло мокрое холщовое небо.
Линяев превосходно знал этот район. Опушку занимали дачи отставников. Летом тут из вишен торчат пугала в старых мундирах и фуражках. Они стоят шпалерами вдоль улицы.
«Москвич» лихо промчался мимо заколоченных домиков и обогнул кромку леса.
Линяев сидел рядом с Елисеевым, скрутившись в пружину.
— Не выдержу, распрямлюсь — дыра в твоей машине обеспечена, — предупредил он водителя.
— Юрий Степанович, тут зверья хватит на всех, — хищно произнес Елисеев.
— На всех троих? — усомнился Линяев, критически оглядывая глухую чащу.
— Смелее! Доверьтесь следопыту с тридцатилетним стажем!
Пассажиры выбрались из машины. Елисеев достал из багажника двустволку. Линяев и Чернин с суеверным почтением взирали на внушительные, как орудия главного калибра, стволы. Елисеев собрал ружье.
— Сезон объявляю открытым! — сладострастно провозгласил он и, потрясая ружьем, полез в массивный сугроб.
Линяев и Чернин опасливо потянулись за ним.
Когда Елисеев предложил отправиться в командировку на собственной машине, они не поверили. Слишком редкое самопожертвование для владельца машины. Елисеев раскрыл свой план. На машине они сэкономят полдня и за это время поохотятся в пути. Соблазн велик. И тот и другой никогда не охотились.
Итак, они на охоте. В городе ранняя весна, а здесь, в лесу, еще глубокие сугробы. Охотники пыхтят, вытаскивая ноги из темного спрессовавшегося снега. Впереди ванькой-встанькой переваливается сутулый Елисеев. До невероятного сутулый. Из-за верхней линии спины виден только берет с поросячьим хвостиком. Голова ниже уровня плеч.
Но для них в этот момент он античный герой. Любимец Артемиды.
Они крадутся в напряженной тишине. У Чернина сдают нервы.
— Далеко еще до медведя?
— Стоп!
Елисеев указывает на грязные пятна. В глазах сатанинский огонь.
— Прошел олень. — Елисеев нюхает воздух. — Прошел на заре.
Таких пятен вокруг тьма. Они и такие и сякие. Линяев было принял их за подтаявший снег.
— Волк… Кабан… Лиса… — с апломбом разъясняет Елисеев.
— По-моему, это домашняя коза, — робко замечает Чернин.
— Домашняя коза?! Ха-ха! — заливается Елисеев. — Младенцы, это тур!
— Но туры в горах, — заикается Линяев. — Их так и зовут горными.
— Это и вызывает подозрение. Как он мог оказаться здесь? Странно?
Елисеев озабочен. Они скрупулезно ищут тура. Словно тур — иголка. Тура нет. Нет ни лисы, ни кабана. Ни одной самой завалящей лесной твари. Хотя снег усеян так называемыми следами. Охотники барахтаются в сугробах несколько часов. Линяев выдохся. Чернин потерял калошу.
— Говорят, тут бегает заяц со справкой. Чтобы его не задрали сильные мира сего.
Елисеев непробиваем.
— Энергичней! Энергичней! Охота не терпит ленивых!
Наконец уморился и он.
— Довольно! Займемся более серьезным делом!
Он жестом мага вытащил из-за пазухи газету, поделил на три части и прикрепил к черным деревьям, обглоданным зимней стужей…
— Будем стрелять! — оповестил Елисеев. — Ты — в этот лист! Ты — в тот! Я — в третий! Стреляйте! Я уступаю первый выстрел.
Линяев и Чернин с опаской смотрят на ружье:
— Не решаетесь? Стреляю я! Учитесь!
Елисеев пальнул дробью. Чернин побежал к листу. Подсчитал.
— Тринадцать!
— Недурно, — скромно заметил Елисеев.
Пальнул Чернин.
— Двадцать два!
— Дело вот в чем, — пояснил Елисеев. — Чернин стрелял из другого ствола. Его ствол бьет кучно. Мой рассеивает.
Линяев взял ружье. Прицелился. Ружье прыгнуло в руках. Он с трудом задержал прерывающееся дыхание, пальнул из рассеивающего ствола.
— Двадцать девять! — крикнул Чернин.
