Книга Лёд - Ирина Желтова

в путь и бог с ними с деньгами, тоска по тебе пересиливает все во мне. Если я сумею доказать капитану свою преданность, даст бог, скоро свидимся. Тем паче, что оставаться тут со штурманом мне более совершенно невозможно. Отношения наши накалились до крайней степени, и я уже серьезно подумываю о совете Пинегина. Тем более, что Ипполит как-то слышал разговор штурмана и доктора: первый как бы между прочим со смешками уточнял, какое количество мышьяка необходимо, чтобы убить человека. Тут уже кто кого, Катюша, и я страшно боюсь навсегда остаться здесь во льдах — ведь никто не вздумает расследовать мою гибель. Один неосторожный шаг, и ты подо льдом, и про тебя никто не вспомнит — цинга и так начала косить наши ряды, одним едоком меньше…

Ты только не пугайся, драгоценная моя, я не допущу такого, но вот, боюсь, без штурмана нам придется туго — особенно в отсутствии капитана. Ипполит, как ни странно, полностью поддерживает Пинегина и даже берется помочь мне достать мышьяк.

Штурман ощущает полную безнаказанность и каждодневно шантажирует меня дневником: вот, дескать, попадем на большую землю, тогда все прочтут твои писульки, и лишишься ты своего доброго имени. Только не спрашивай, Катюша, что же такого у меня в дневнике, что я так дрожу за него. Дневник на то и есть дневник — в нем каждый высказывает свои мысли, не стесняясь и не прячась. Кто же мог знать, что это попадет в руки такому негодяю!

Мысли мои путаются, в последнее время я совсем неважно себя чувствую, цинга дает о себе знать. Штурман и Ипполит уже попробовали медвежью кровь и теперь чувствуют себя значительно лучше, а я пока держусь: может быть, именно меня капитан возьмет с собой на материк. Я чувствую его доброе к себе отношение: он часто подходит ко мне, хлопает по плечу и расспрашивает о тебе — видно, скучает по своей зазнобе и только со мной может излить душу, ведь я не осуждаю его. Как-то на днях он с улыбкой подбодрил меня и весело заметил: «Ничего, Сергей, скоро увидим своих любезных». Думаю, он все-таки остановил свой выбор на мне: не может он не понимать, что если оставит меня тут со штурманом, добром это не кончится.

Но до отъезда мне надо каким-то образом вернуть свой дневник. Я не могу позволить штурману привезти его на большую землю

Прощай, Катюша.

Если все сложится так, как я рассчитываю, то через несколько недель я уже заключу тебя в свои объятия.

Твой С.П.

Это было последнее письмо Пронина жене. Мишка аккуратно разложил их по конвертам и принялся грызть карандаш.

— А Пронин этот был весьма неприятной личностью. Прямо скажем: мне ничуть его не жаль.

— Ну это ты зря. Обычный «маленький человек», который пошел на такой трудный шаг ради того, чтобы купить жене новую шубку. Но по глупости наговорил лишнего в своем дневнике, потому и лишился жизни…

Я поднялся, достал из шкапика возле окна бутылку наливки и предложил Мишке, но он лишь покачал головой:

— Только холодную не пейте, опять ведь с флюсом сляжете… Не выставляйте уж ее за окно-то…

Но я лишь лукаво подмигнул своему напарнику и, распахнув раму, поставил бутылку на словно специально для этой цели отведенный карниз.

Миша вздохнул и скривил рот.

— Вы что, правда считаете, что его убил штурман?

— Но ведь это же очевидно по письмам.

— Ничего подобного. Да, штурман ведет себя странно, но мы же еще и не видели дневника Сергея Васильевича, а его не худо бы раздобыть. Кроме того, разве Вы не заметили, что на этот конфликт со штурманом его изо всех сил подначивал сперва Ипполит, а потом еще и Пинегин, фотограф новоявленный? По крайней мере, из писем этих явственно проступает одно: капитан тут ни при чем.

— Ой ли? А не затем ли он остановил свой выбор именно на Пронине, что хотел беспрепятственно избавиться от него где-нибудь под Архангельском?

— Но ведь у нас имеются показания…

— Чьи, собственно говоря? Ипполита. Ты же только что включил его в круг подозреваемых.

— Это верно, — и Мишка принялся чесать в затылке. — У Ипполита ведь и мотив имеется, в отличие от того же фотографа, например.

— Катерина? — едва справившись с волнением, выдохнул я.

— Николай Алексеич, — пожал он плечами, — Вы ведь сами все понимаете… Надо непременно поговорить со штурманом.

— Завтра, завтра, — замахал я руками. — А сегодня я хочу отдохнуть уже, наконец, от этого треклятого расследования! — и я достал уже порядком охладившуюся к тому моменту наливку и тут же проглотил целый стакан ледяной влаги.

6

Ипполит, вероятно, к тому моменту успел отбыть домой, и Катерина Матвеевна встретила меня в одиночестве: в доме еще не зажигали огней, а она, не шевелясь, печально сидела у голубого квадрата окна, сквозь который в комнату постепенно начинал проникать неровный фонарный свет. Проводив меня в гостиную, горничная неслышно удалилась, а я, не решаясь нарушить молчание, робко подошел ближе и коснулся пальцами ее худого плеча, вздрогнувшего под шерстяной шалью. Она резко обернулась и едва заметно кивнула.

— Я принес Вам письма…

— Они Вам пригодились?

— Вы даже не представляете как. Впрочем, не стану пока раскрывать всех секретов. Катерина Матвеевна, в письмах Ваш муж что-то говорил о дневнике, Вам удалось заполучить его?

Она покачала головой:

— Я пыталась, как Вы понимаете, забрать его у штурмана Сахарова, но тщетно, он даже на порог меня не пустил.

— Не отчаивайтесь, мы во всем разберемся, — и я зажал ее холодную ладонь в своих руках.

Она не отняла руку, лишь слегка шевельнула пальцами в знак признательности, и я, задыхаясь от нахлынувших на меня эмоций, попытался притянуть ее к себе. Она повернула ко мне свое удивленное лицо, в темноте ее голубые глаза блеснули едва заметными слезами, и я обнял ее за плечи и принялся гладить по голове, шепча внезапно пришедшие на ум любезности. Плечи ее вдруг заколыхались, и она разрыдалась, а я все гладил ее по волосам, целовал мокрое лицо и невнятно бормотал:

— Катя, я найду его, ты только не плачь… он за все ответит… не плачь, любимая моя…

Она вздрогнула, отстранилась, лицо ее запылало:

— Вы… Вы…

— Простите, Катерина Матвеевна, — принялся оправдываться я, — вырвалось само собой. С того самого дня, как я впервые Вас увидел…

— Довольно, — дрожащим голосом произнесла она. — Глаша! Свечи!

Через минуту в комнату вбежала горничная с керосиновой лампой в руках, и вскоре комната озарилась сумрачным светом,