В Амальфи мы ночевали в гостинице, устроенной в бывшем капуцинском монастыре. Если Наполеон I подхватил чесотку со щетки неряшливого канонира, то мы после проведенной там ночи совершенно завшивели, и вынуждены были сбрить волосы, что сделало нас еще больше похожими на каторжников.
Однако мы утешились, когда парусная лодка повезла нас на Капри. Выехав из Амальфи в четыре утра, мы прибыли туда лишь к 10 часам вечера. Но каким чудным оказался этот пленительный остров! Периметром всего в 15 километров, он поднимается вершиной горы Соларо на 1800 футов над уровнем моря. С горы Соларо взгляду открываются самые дальние и прекрасные виды, какими может похвалиться Италия. Когда мы плыли на Капри, вдали от берега нас застигла ужасающая гроза. Лодка была до предела нагружена апельсинами. Бешеные волны смыли их все. Моряки в отчаянии взывали к святому Джузеппе, покровителю Неаполя.
Прелестная легенда гласит, что святой Иосиф, удрученный вознесением Иисуса и Марии на небо, призвал сына к себе, Иисус послушался и явился в сопровождении всех святых, что были в раю. Взял он с собой и Деву Марию, супругу Иосифа, вступившую под супружеский кров со свитой из одиннадцати тысяч девственниц. Господь, увидев, что рай совершенно обезлюдел, и не желая обидеть святого Иосифа, пообещал, что он будет самым сильным святым. И тогда небесные обитатели вернулись с его позволения.
Почитание святого Иосифа в Неаполе поражает! То, что я сейчас расскажу, лучше всего это подтвердит.
В XVIII веке улицы Неаполя были небезопасны, особенно ночью. Король распорядился поставить фонари в местах, пользовавшихся особо дурной славой, чтобы было видно прохожих. Какие-то негодяи разбили их, так как они мешали им совершать ночные подвиги. Властям пришла мысль повесить на новые фонари изображение святого Иосифа, и это, к великой радости народа, заставило впредь относиться к ним с уважением.
Жить и работать на Капри — значит вести идеальное существование, такое, о каком можно только мечтать. Я привез оттуда множество страниц с записью того, что собирался осуществить в будущем.
Осень заставила нас возвратиться в Рим. Именно тогда я написал своему обожаемому учителю Амбруазу Тома следующие строки: «В минувшее воскресенье Бурго устроил праздник, куда пригласил двадцать жителей из-за Тибра, мужчин и женщин, а также шестерых музыкантов, тоже оттуда, и все они были в костюмах.
Погода стояла прекрасная, и пейзаж выглядел очаровательно: настоящая священная роща! Солнце на закате освещало античные стены старого Рима. Праздник завершился в мастерской Фальгьера, освещенной нашими стараниями по дневному ярко. Танцы сделались тут весьма зажигательными, опьяняющими, когда мы плясали с девушками из-за Тибра завершающую сальтареллу. Мы курили, ели, выпивали, женщинам особенно понравился наш пунш».
Приближался один из самых значительных и волнующих периодов в моей жизни. Это было накануне Рождества.
Мы отправились на прогулку, дабы послушать ночные мессы в римских церквях. Церемонии в Санта-Мария-Маджоре и у Святого Иоанна Латеранского потрясли меня более всего. Пастухи находились в месте общей молитвы вместе со своими стадами: коровами, козами, овцами, свиньями, — как если бы они тоже желали получить благословение Спасителя, сцену рождения которого представляли в рождественских яслях.
Трогательная простота этой веры взволновала меня, и я вошел в Санта-Мария-Маджоре в сопровождении очаровательной козочки, которую я погладил, и она не желала от меня отставать. И это совершенно не вызвало удивления у толпы, набившейся внутрь церкви. Мужчины и женщины стояли на коленях на изумительном мозаичном полу, между двумя рядами колонн, напоминающих об античных храмах.
На следующий день, который следовало бы отметить крестиком, я повстречал на лестнице, состоящей из трех сотен ступенек и ведущей к церкви Санта-Мария-ин-Арачели, двух дам, похожих на элегантных иностранок. Я был очарован наружностью младшей из них. Несколько дней спустя, явившись к Листу, который готовился к рукоположению, я узнал среди пришедших посетить знаменитого мастера тех самых двух дам, замеченных у Арачели.
Почти сразу же я узнал, что молодая девушка приехала в Рим с семьей в туристическую поездку, и ее направили к Листу, чтобы он подыскал музыканта, который мог бы руководить ее занятиями, так как она не желала их прерывать вдали от Парижа. И Лист представил ей меня.
Я был пансионером Французской академии, и мне следовало тут работать, поэтому в мои намерения не входило давать уроки. Однако очарование девушки сломило мое сопротивление.
Вы, наверное, уже догадались, милые дети, что эта девушка два года спустя стала моей обожаемой супругой, неизменно внимательной, а порой и обеспокоенной спутницей жизни, свидетельницей моих слабостей и периодов душевного подъема, всех моих печалей и радостей. Вместе с ней я поднимался по длинной лестнице жизни, которая, подобно той, у Арачели, этого небесного алтаря[6], напоминающего в Риме о том, что райские небеса всегда ясны и безоблачны, вела меня дорогой, иногда трудной, где розы расцветали среди шипов. Не так ли обычно бывает в жизни?
Но я забыл, дети мои, что пишу для вас мемуары, а не исповедь!
Ежегодный праздник пансионеров состоялся, как обычно, весной в Кастель-Фузано, деревеньке рядом с Римом, в трех километрах от Остии, стоящей посреди чудесного леса, где сосны перемежались с зеленеющими дубами. Об этом дне у меня сохранилось особенно приятное воспоминание, так как я мог привезти в это несравненное место свою невесту и ее родителей.
Здесь, на прелестной улочке, вымощенной античными плитами, я припомнил историю, рассказанную Гастоном Босье в его «Археологических прогулках», о двух несчастных молодых людях, Нисе и Эвриале, которые, на свою погибель, были замечены вольсками, следовавшими из Лаврента к Турну с частью войска.
Мысль, что в декабре мне придется покинуть виллу Медичи и возвратиться во Францию, так как два года моего пансионерства завершаются, повергала меня в глубокую печаль. Мне хотелось еще раз увидеть Венецию. Я провел там два месяца, забросив на это время работу над черновиком Первой сюиты для оркестра.
Вечерами я записывал прекрасные и странные звуки, издаваемые австрийскими трубами в час закрытия дверей. Я использовал их двадцать пять лет спустя в четвертом акте «Сида».
17 декабря товарищи прощались со мной, не только за последним грустным ужином, но и позднее, на вокзале. Весь день я собирал вещи, глядя на постель, где больше не буду спать. Все памятные вещицы двух римских лет: барабан из-за Тибра, моя мандолина, деревянная статуэтка Девы Марии, несколько веточек из сада виллы — присоединились к пожиткам в моем багаже, чтобы прошлое это жило вместе со мной. Французское посольство записало их в дорожные издержки.
Мне не хотелось отходить от окна, пока солнце совершенно не
