единства рассеянного народа. Прежнее замкнутое, обособленное существование диаспоры не было результатом свободного выбора, а навязывалось извне, отвержением и гнетом со стороны окружающих. То «корпоративное» устройство евреев, которое теперь еще кое-где сохранилось, есть плод бесправия и гнета, «гнилое пятно еврейской жизни». И «в этом именно жалком пережитке, — восклицает Риссер, — лежит будто бы начало сохранения «удивительной» жизненной силы иудейства!» Нет, мы в диаспоре никогда не отстаивали своей национальности. «Борьба, возложенная на нас судьбою, никогда не была борьбою нации с нацией, а борьбою угнетенной религии с фанатизмом, свободы духа с насилием, человечности и нравственности с варварством». Правительство заботится о сохранении еврейской национальности; но почему же оно не заботится о сохранении польской национальности, а напротив — борется с нею? Потому что поляки — живая нация, представляющая опасность для государственного единства; с евреями же, бессильною тенью нации, можно беззаботно играть. Нам говорят, что не будут поощрять нашей амальгамации с немцами, — хорошо: не поощряйте, но не мешайте ей! «Иногда мне хочется думать, — кончает Риссер, — что весь этот проект есть только испытание, от результата которого зависит признание зрелости евреев для вступления в государственный союз в качестве полноправных граждан. Если так, то надо признать, что прусские евреи выдержали этот экзамен».
Так решал национальную проблему еврейства лучший еврейский публицист того времени, вождь освободительного движения. Он поставил вверх дном весь исторический процесс. Если бы Риссер глубже вдумался в еврейскую историю, он постиг бы ту истину, что не национальность была оболочкою (или «телом») для религии, как думал он, а, наоборот, — религиозная практика, обрядовая дисциплина была оболочкою для сохранения ядра: автономной нации. Он понял бы, что глубокая потребность национальной души выражалась в том «корпоративном» строе, который Риссеру казался «пятном еврейской жизни», чем-то навязанным извне. Поколение Риссера не мыслило «национальности» без государственной и территориальной оболочек, а потому растворение евреев в германской нации при современном гражданском строе считало уже совершившимся фактом: оно не считалось с проблемою сосуществования различных наций в одном государственном союзе. Этим объясняется, почему король Пруссии и король еврейской публицистики спорили не об идее, а только о факте: один утверждал, что евреи — нация, а потому не могут быть полноправными в немецко-христианском государстве; другой возражал, что евреи не нация, а лишь религиозная группа в составе германской нации и, следовательно, равноценный элемент германского государства. Один верно отметил факт, но сделал из него ненадлежащий вывод; другой из мнимого факта сделал правильный вывод. Трагизм истории сказался в том, что ратоборец еврейства должен был, ради защиты его интересов, исходить из ложного понимания его исторической эволюции.
§ 6. Предвестники эмансипации: резолюции прусских ландтагов и закон 1847 года
Заметный поворот в сторону эмансипации произошел в общественном мнении Пруссии к концу описываемой эпохи (1843— 1847 гг.). Этот поворот, связанный с освободительным движением накануне мартовской революции, замечался и в политической литературе, и в областных ландтагах. Знамением времени было то, что тот самый чиновник Штрекфус, который в 1833 г. вдохновлял правительство своим проектом деления евреев на достойных и недостойных гражданства, публично отрекся от этого взгляда в 1843 г., в своей «Второй книге об отношениях евреев к христианским государствам», где он заявил себя сторонником равноправия. Новым духом повеяло в немецкой прессе, имевшей тогда сильное влияние на общественное мнение. В газетах, журналах и Flugschriften вопрос эмансипации обсуждался с разных точек зрения, как вопрос актуальный, стоящий на очереди. Трактат известного левого гегельянца Бруно Бауэра «Die Judenfrage» (1842—1843), направленный одновременно против идеи христианского государства и национального иудейства, вызвал горячую полемику, в которую вмешался и юный Карл Маркс (дальше, § 15). Большая часть публицистов ратовала за полную эмансипацию евреев.
Знаменательно было отношение к еврейскому вопросу со стороны ландтагов некоторых областей Пруссии, прежних гнезд дворянско-мещанской реакции, ставших теперь очагами либерализма. Движение началось в рейнской провинции, где эмансипированные при французском владычестве евреи стонали под гнетом суспенсивного наполеоновского декрета, возобновленного прусским правительством в 1818 г. (выше, § 4). От еврейских общин и ряда городских магистратов (Кельн, Бонн, Дюссельдорф и др.) поступали в рейнский ландтаг петиции об отмене временного декрета, превращенного в постоянный, и о восстановлении равноправия. Летом 1843 г. заседавший в Дюссельдорфе ландтаг выслушал доклад своей комиссии, в котором требование равноправия мотивировалось исторически: «Евреи на Рейне не были чужаками с тех пор, как наши предки освободили его берега от римского ига и утвердили там свое господство». В последовавших затем дебатах представители городов высказались за равноправие и только часть депутатов от дворянства (Ritterschaft) возражала против допущения «чужой национальности» в состав государственных граждан. Большинством 68 голосов против пяти была принята резолюция об отмене суспенсивного декрета; общая же резолюция о равноправии была принята большинством 53 голосов против 19 в следующей форме: просить короля об «устранении всех препятствий к полному уравнению евреев в гражданском и политическом отношении с христианскими подданными» (16 июля). Этот первый голос провинциального немецкого парламента в пользу равноправия вызвал восторг среди евреев всей Пруссии; в благодарственных адресах ландтагу изливались эти чувства и чаяния. Так как центральное правительство не вняло голосу рейнского ландтага, то к следующей сессии его, в начале 1845 г., возобновилась агитация. Бюргерство города Кельна послало ландтагу петицию, прося его «еще раз громко поднять свой голос в защиту священных интересов человечества, угнетаемого в лице евреев, в защиту свободы и гуманности, возобновить перед королем ходатайство о полном политическом и гражданском уравнении евреев и просить о скорейшем милостивом удовлетворении». Рейнский ландтаг подтвердил прежнюю свою резолюцию (принята большинством голосов: 56 против 16). Прусское правительство наконец уступило наполовину: королевским приказом «позорный декрет» для рейнских провинций был отменен (март 1845).
В это же время выступил с резолюцией по еврейскому вопросу и ландтаг коренных прусских земель, который также штурмовался петициями евреев и их христианских заступников. Резолюция гласила: просить короля о распространении эдикта 1812 года на всю Пруссию (т. е. и на новые ее провинции, присоединенные в 1815 г.), допустить евреев к академическим и всяким государственным должностям и дать еврейским общинам права корпораций. В резолюции не говорилось о необходимости допущения еврейского представительства в ландтагах, но и то, что в ней было, превосходило меру прусского либерализма. Сходную резолюцию принял, после упоркого сопротивления со стороны адептов «христианского государства», и бранденбургский ландтаг. С различными оговорками такие же резолюции в пользу равноправия приняли ландтаги Силезии и Познани. В большинстве резолюций указывалось на быстрый культурный рост еврейства, несовместимый с гражданским бесправием.