Принял он меня хорошо, с полным доверием и информировал обо всем, чем я интересовался.
Когда я спросил его о рабочем движении в Нижнем Новгороде, он определенно заявил, что тут не ведется никакой планомерной работы.
— Есть слабые попытки, поговорите с Барамзиным.
В квартире Романова был, что называется, «проходной двор» и шла оживленная работа. Тут волновались по поводу каждого события, каждой газетной статьи, журнальных и книжных новинок; знали, о чем пишет Короленко, начинающий Горький, Толстой, Михайловский; как идет работа Плеханова за границей, где он выступает; какая среди эмиграции появилась новая литературная звезда, какие новые издания нелегальной литературы — до всякой новой прокламации включительно. Чтобы поглотить все это, мне было достаточно одного вечера, переваривал же все проглоченное я на заводе под звонкий гул металла, при ударах молота...
Как-то ранней весной я встретил А. М. Пешкова-Горького: выше среднего роста, сутуловатый, молодой. Писал он в то время в «Русском богатстве», интересовался бытом рабочих и всякими яркими фигурами рабочих и крестьян. Много внимания отводил индивидуальной психике.
Когда меня познакомил с ним Барамзин, он закидал меня вопросами. И вопрос о том, к чему я чувствую призванье, особенно выделил. Я ответил, что мое определившееся призвание — «организовать, организовать и организовать рабочий класс».
— И что же — организуете?
— Да, понемногу. В Казани три года проработал по этой части и намереваюсь еще года два до ареста проработать в Нижнем.
— Ну, а дальше как?
— Дальше — тюрьма, ссылка, откуда побег на нелегальное положение и — снова организация.
— До каких же пор?
— До социальной революции.
— Ну а еще какое у вас призвание?
— Хочется попытаться, если будет досуг, что-нибудь написать из рабочей жизни.
Горький оживился. Это была его родная стихия.
— Урвите минутку. Напишите, дайте мне, может быть, что-нибудь и выйдет.
Но в продолжение двух лет я не мог урвать ни одной минутки, всецело захваченный первым моим призванием.
Горький оставил у меня самое светлое впечатление. Что особенно меня поразило, это его задушевное отношение, как к равному.
Барамзин о рабочем движении знал очень мало. Какие- то отдельные встречи, случайные связи...
— Нам, ссыльным, эту работу было бы безумно и вести. Еще с большой осторожностью можно ее вести вам. Помочь вам мы можем средствами, людьми для пропаганды — и только.
Нелегальной литературы у него не было. Мне оставалось самому изыскивать агитаторов, организаторов и нелегальную литературу.
Романов свел меня и к Короленко. Владимир Галактионович сидел в кресле за своим письменным столом и больше разговаривал с Романовым; я внимательно слушал и изучал красивую позу Короленко, его выразительное лицо и сладкие переливы голоса...
Это наиболее яркие представители нижегородской интеллигенции, а там шли группировки буквоедов-программников, отживающих народовольцев, нарождающихся народоправцев и пионеров социал-демократии, в которой были: Горький, Барамзин и др., а также близкий к ним Романов.
У Н. В. Романова я встретил однажды революционера- офицера. Он развивал тот план, что достаточно ему крепкую сильную организацию в 3000 человек, чтобы посредством заговора опрокинуть трон, и развивал этот план вполне серьезно. Я тогда же говорил Романову, что такие вещи могут быть осуществлены только путем организованной борьбы рабочего класса.
В этот же вечер разгорелась дискуссия. Романов говорил, что я мало знаком с вопросом расслоения деревни. Я доказывал, что связь с деревней может быть осуществлена только через рабочий класс. Интеллигенция напрасно тратит силы и время на агитацию и организацию крестьян. Те силы, какие Астырев[27] предлагает бросить в деревню, лучше направить на фабрики и заводы, а волостных писарей лучше всего заменят рабочие, по той или иной причине выехавшие в деревню. Мало-помалу Романов со мной согласился, а когда я ему сказал, что у меня уже намечено до 50 рабочих, более или менее способных воспринимать пропаганду, и что я уже сделал первый опыт в виде собрания у Сарлейского до 15 человек и основательно познакомил их с «Коммунистическим манифестом», он совсем склонился в мою сторону и предложил свои услуги.
Романов был в высокой степени человек энергичный, работоспособный, кропотливый, переходивший тогда от народовольчества к социал-демократии. У него загорелись глаза, когда я ему сообщил о кружке Сарлейского.
— Помоги и мне составить свой кружок, я буду обслуживать также и кружок Сарлейского. Только вот как с квартирой для второго кружка?
— Очень просто, — ответил я. — У тебя есть старики родители. Пересели их в рабочий квартал, сними удобную для конспирации квартиру, и будет место для второго кружка и для встреч по конспиративным делам с рабочими, которым на твою квартиру нельзя ходить — будет заметно.
— Это идея!
Скоро Романов разделил семью на две квартиры. Я пришел иа первое собрание кружка сам, чтобы послушать, как будет заниматься Романов с рабочими. К нему я перевел весь кружок Сарлейского, а у Сарлейского организовал новый. На первом собрании Романов читал лекцию о Великой французской революции. В ней он ярко выделил то обстоятельство, что рабочие, не будучи достаточно организованы, а потому и достаточно самостоятельны, послужили пушечным мясом в борьбе, руководимой представителями буржуазии, а вся власть и весь государственный аппарат попал в руки буржуазной интеллигенции.
Я взял слово, в котором сказал рабочим, что мы должны учесть уроки Великой французской революции и упорно, настойчиво готовить себя, чтобы в подобный решительный исторический момент самим захватить в руки государственный аппарат.
Раздался робкий голос из среды рабочих:
— А кто же будет товарищ Васильев?
Рабочий указал на Романова.
Я ответил, что товарищ Васильев из бедной крестьянской семьи и такой же рабочий, как я.
После этого собрания я с легким сердцем передал Романову и вновь организованный кружок Сарлейского, лишь при одном условии: чтобы он в этих кружках основательно проштудировал «Коммунистический манифест», чтобы рабочие знали его по всем разделам и впредь, если будут давать кружки (а он был неутомимый и, казалось, глотал беспредельно всякую работу, а в особенности кружки), чтобы начинал с «Манифеста». С этого времени у нас появляется гектографированный и литографированный «Манифест», «Царь-Голод», печатные книжки «Социал- демократа», Дикштейна «Кто чем живет», Либкнехта «Пауки и Мухи», «Ткачи» Гауптмана[28], фотографии К. Маркса, Бебеля, Либкнехта, Дикштейна. За нелегальной литературой я строго следил, чтобы не попала народовольческая и др.
Для хранения нелегальной литературы и раздачи ее наметил одного человека, который получал наказ, какую брать литературу от Романова и кому давать из рабочих.
Романов тоже не хранил нелегальщину ни у себя дома, ни
