зажгла я факел свой, возлюбленный! Ликуйте! Ликуйте!
Входят воины. Впереди тартан Амелсар. Склоняется перед царицей и говорит.
– Повеление твое, царица, раб твой исполнил. Могуч был враг, и как темная стая саранчи покрыли равнину полки его. Но молился я великому Ашуру, и встал Син у правой руки моей, а Шамаш – у левой, и силою сильных поразил я врагов. И бежали, и за белыми горами Синджарскими укрылись. Пыль от ног их подымалась предо мною. Я переловил военачальников их и отрубил руки их с запястьями из драгоценного золота. Телами врагов своих украсим стены города, и из далекого Сидона прилетят птицы клевать очи их.
Шаммурамат. Царевич? Где же царевич? Или спешил ты, и он еще в пути?
Амелсар. Царевич здесь. Исполнил раб твой повеление царицы своей.
Делает знак воинам, те расступаются и пропускают вперед четырех рабов с носилками, покрытыми пурпурной тканью.
– Царевич здесь. Он мертв.
И все замирают на мгновение. Затем женщины начинают тихо выть, но робко, несмело.
– Эйлану, Эйлану! Горе нам!
Царица окаменела. Входит Слепойхалдей и отчетливо громко говорит.
– Вот сказал терафим: «Нет любимых для Иштар. Они только камень жертвенника ее. Но любящим открыты все двери».
– Эйлану! Эйлану! – стонут женщины.
Шаммурамат (очнулась). Ты лжешь. Он жив. Я знаю. Он жив! (И хочет подойти к носилкам, и не смеет.)
Амелсар. Царица! Смеет ли раб твой. Он мертв! Сам вынул я копье из раны его. Он не хотел сдаться нам. Я видел, как бросился он на копье, и видел, как оно пронзило грудь его.
Шаммурамат. Как лжет он! Слышите ли, как лжет он госпоже своей? Возьмите, рабы, возьмите его! Глаза ему вырвите. Ослепите его. Слишком много видел он! Положите царевича Арея на ложе мое. Сюда. Тяжко ранен царевич. Но будет ему хорошо со мною, а мне с ним! (Склоняется к трупу Арея.) Как бледен ты, ясный мой! Уйдите отсюда, рабы мои. Царевич болен. Очень болен царевич. Тише. Тише. Коснитесь легкими пальцами лютней ваших… Дышите в свирели тихим дуновением… Воздух окурите ароматами! Тише. Тише. Уйдите/ (Все уходят. Уносят факелы. Красноватый свет их чуть зыблется за сводами. Чуть слышно звенят лютни вдали.) Как бледен ты! На белом верблюде привезли тебя под золотым опахалом! Вот алою кровью, словно пурпуром, залиты одежды твои. Как близко я склонилась к тебе! Теперь ты не оттолкнешь меня. Ласковы руки твои в руках моих, и под устами моими покорны уста. Я сама сниму запястья свои для тебя и отстегну ожерелье и разорву сверху донизу одежду свою. Вот я здесь. Вот близки стали мы.
Голос халдея. И наступает полдень Дзохары, звезды души твоей.
Шаммурамат. Арей! Арей! Уста твои! Уста твои! Свет гаснет мгновенно.
Вся сцена погружается в мрак и безмолвие. Должно чувствоваться, что проходит время. И вот. Пронесся тихий стон, не то звук струнный. Отзвучал. Погас. За-мерцал вдали свет. И видно, что на сцене пусто. Тихо выходит Аторага с факелом в руке. Подходит к ступеням у завесы. Там сидит, скорчившись, Зебиба.
Зебиба. Ах! Факел твой!.. Погаси факел твой!.. Страшен мне свет. Вот уже третью ночь сижу я здесь, и от света отвыкли глаза мои навеки.
Аторага (садится около нее). Слышала ль ты стоны страданий ее?
Зебиба. Нет. Нет. Стоны радости, голубиные стоны слышала я.
Аторага. Он мертв.
Зебиба. Пусть так. Голубиные стоны. Я слышала их. Пусть так.
Аторага. Страшно мне. И с тобою еще страшнее. Видела ты Амелсара воина? Ослепили его острием копья, и кровавые слезы текут по щекам его. Слишком много видели глаза Амелсара, так сказала она.
Молчат.
Аторага. Страшно мне! Отчего молчишь ты? Видела я Аведораха, слугу царицы. Отчего молчишь ты?
Зебиба. На царское ложе положили его, прекрасного. Венец царя Нина сомкнула царица над бледным челом его.
Аторага. Молчи! Молчи!
Зебиба. Когда несли, видела я, как колыхались ресницы его. Но бледен, ах, бледен был он!..
Аторага. Аведорах говорил мне… Вместе с другими слугами внес он Арея на ложе. Он говорил – что холодны были руки Арея страшным последним холодом. Не согреет его царица. Вот опять молчишь ты!
Зебиба. Брачный напиток приготовила она из меда и вина и стиракса сокоторийского. Любовное ли забвение найдет она на дне чаши!..
Аторага. Тише! Замолкни! Вот идет кто-то.
Тихо пробираясь около стен, подходит рабыня Дауке и шепчет.
– О страшно. Страшно. Нельзя больше жить. Кончилась жизнь Вавилона. Воют собаки у стен его и не смолкают. Труп непогребенный чуют они.
Аторага. Молчи, Дауке! Дауке!
Дауке. Тысячи курильниц дышат ароматом своим, и дымом благовония покрыт дворец царский, как сладким туманом. Но разве не слышите вы дыхание тлена? Плачьте! Плачьте! Рвите одежды свои. Ибо настал конец великому городу, и воют собаки у стен его. Две ночи не выходила луна на небо, и солнце покрылось тучами. Опустели тихие улицы, и звенят и кричат камни под ногою одинокого. Говорит народ: вот оденут труп в одежду царскую и будет мертвец властвовать над нами. Осквернила Шаммурамат и себя, и дом свой, и весь народ свой. Но вот поднялся царевич Ниниас, сын ее, сын Нина, сына Ассура Великого, и погибнет царица, и будет спасен народ.
Тихо раздвигается ткань завесы и снова сдвигается. Чуть белеет лицо Шаммурамат. Темная одежда на ней, и женщины ее не видят. Стоит недвижно.
Дауке. Собрались жрецы и воины, пошли к царевичу и не смеют войти сюда. Слышите вы вопли их? Нет. Тихо, тихо здесь! И вы обе тихие. Тихие, отчего молчите вы? Страшно вам? Пляшут жрецы вокруг жертвенника и острыми пронзают себя копьями. Страшные творят они заклинания и не смеют войти сюда. От осквернения трупом спасут ли себя? Я бедная рабыня госпожи своей, я трижды очертила себя факелом и пришла сюда. Чего нам бояться? Рабыни мы. Вот придут сюда жрецы и воины и сожгут нас за то, что служили царице Шаммурамат. На костре из мирры и кипариса в славу своей Иштар сожгут они нас! Разве вы боитесь? Разве страшно вам?
Зебиба. Не боюсь я и не страшно мне. Но темная сковала мою душу тоска, но не знаю я ничего и не могу ничего. Вышла бы я к стенам города и выла бы вместе с собаками и скребла бы ногтями холодную землю. Что могу я? Что знаю я?
Аторага (вскакивает). Идут сюда. Слышу топот их… Зебиба. Молча идут они…
Дауке. Идут молча.
Зебиба. Что несут они нам? Страшны шаги их в молчании!