Посвящается Ирине Куниной
— Herr Teplow! Sie haben morgen eine Bronchoskopie. Sie dürfen ab heute nichts mehr essen. Für diese Untersuchung müssen Sie nuchtern sein. Alles klar?[1]— томно сказала кургузая и толстозадая медицинская сестричка в коротковатых белых брючках.
Произнося фамилию Кирилла Петровича, сестричка сделала ударение на первый слог — Тёплое. Наверное, так было больше похоже на привычные немецкие фамилии, оканчивающиеся на «…OB».
Она повесила над кроватью Теплова табличку с надписью «Nuchtern», что означало — «Натощак», и вышла из палаты.
Кирилл Петрович снял очки, отложил кучу русских газет и распечатки из сайта «Компромат. ру», еще вчера принесенные женой Зоей из дому, и попытался сдержать нервную зевоту. И раскашлялся.
«Господи!.. Что я читаю?! — подумал Кирилл Петрович, и ему стало невероятно жалко самого себя. — Мне-то на хрена все это нужно знать? Я-то здесь при чем? Тем более — сейчас, когда… На кой черт я влезаю в Чужую сегодняшнюю суть — как ТАМ, что ТАМ? ТАМ же ни черта МОЕГО уже не осталось…»
Тут Кирилл Петрович тихо выматерился, и мысли его вяло, но неотвратимо потекли в привычном русле: почти все близкие ему люди уже на том свете. Или разъехались. Те, кто остался ТАМ в живых, изменились чудовищно. Постарели неузнаваемо, стали суетливыми. Все безуспешно пытаются вписаться в нынешний мутный поток всеобщей воинственно завистливой деловитости. Не по возрасту уже, ребятишки. Не по возрасту…
Не понимают, что их время провалилось в тартарары еще в начале девяностых. Не хотят понимать. Не могут. Ждут каких-то изменений, чего-то нового. Того, что вернет им смытое Старое. Не верят, что жизнь их фактически закончена и в вялом предсмертном тлении новыми у них могут быть только неизлечимые болезни, огорчения и воспоминания о прошлом, в котором теперь, издалека, они кажутся себе прекрасными и победительными…
Родных у Тепловых нет. Только двоюродные сестры у Зойки. А настоящие родные — мама, отец, старший брат Леша — на Сестрорецком кладбище под Питером, на Кунцевском под Москвой.
Сожжены, сожжены мосты. Никто никому не нужен.
Как там у Галича?..
…Вот мы и встали в крестах и в нашивках, нашивках, нашивках…
Вот мы и встали в крестах и в нашивках, в снежном дыму.
Встали и видим, что вышла ошибка, ошибка, ошибка…
Встали и видим, что вышла ошибка, и мы — ни к чему…
И все равно какой-то болезненный инстинкт заставляет Кирилла Петровича торчать в русских газетах, в разнузданно нечистоплотном российском Интернете. Жалкие остатки его жизни тонут в программах российского телевидения, адаптированного специально для иностранцев…
«Это мы-то с Зойкой «иностранцы»!» — всегда удивленно огорчается Кирилл Петрович.
Но каждый год Теплов упрямо подписывается на несколько российских газет и журналов. Здесь, в Германии, это неправомерно дорого. Всякий раз, когда наступает время подписки, Кирилл Петрович неуверенно говорит Зойке: «А вдруг для работы пригодится…»
Оба они понимают, что Кирилл Петрович, мягко говоря, не очень искренен, но споров по поводу этих весьма ощутимых затрат никогда не возникает.
А как легкомысленно и безобразно транжирятся минуты, часы, дни, отпущенные природой под уже осязаемый финал твоего бытия. На беспомощные телевизионные сериалы, на бездарную московскую «развлекаловку», на лукавые «Вести», завиральные «Новости» и лживое правительственнопомпезное «Время»…
И каждый раз Теплов с ужасом понимает, что он ОТТУДА и не уезжал!
Это при четком осознании, что ностальгии в них с Зойкой — ну ни на грош. Поразительный феномен!
Если бы в самом начале девяностых, в Ленинградском институте онкологии, где Зойку прооперировали уже во второй раз, нашлись бы медикаменты для обязательной послеоперационной химиотерапии и ему не пришлось бы, задравши хвост, мотаться чуть ли не по всей России в поисках этих лекарств, хрен бы они оказались в Германии.
Теплов знал: он должен спасти свою Зойку, а на все остальное ему было глубоко наплевать.
К тому времени у нее обнаружили еще и метастазы в печени. Хорошо, что это произошло уже в Мюнхене.
Если слово «хорошо» вообще применительно к этой ситуации.
Пять с половиной часов тяжелейшей операции в «Neuperlach Klinikum», и через полтора месяца, в ста километрах от Мюнхена, в реабилитационном онкологическом центре Бад Райхенхаля, слабенькая и похудевшая Зойка, в дикую июльскую жару, уже героически ползала по альпийским предгорьям на райском участке бывшей германско-австрийской границы.
К тому времени на Тепловых свалился небольшой грант министерства культуры Баварии, и жизнь их стала потихоньку налаживаться.
Домой в Ленинград уехать они не могли — Зойка была на нескончаемой «химии», а каждые три-четыре недели проходила различные контрольные онкологические тесты. После всего того, из-под чего они так мучительно выкарабкались, рисковать не хотелось.
Когда Зойка совсем окрепла, они на пару недель смотались в Москву. Поселились на Маяковке в «Пекине», и Кириллу Петровичу в разных местах счастливо удалось заключить несколько контрактов на будущее, получить достаточно ощутимые авансы и продать пару своих старых работ. Платили долларами.
В Мюнхене Тепловы меняли доллары на марки, оплачивали ими квартиру, счета, полдесятка страховок, бензин для машины, да все, за что нужно было платить…
Потом пришла эра евро. Для Тепловых не изменилось ничего. Если не считать, что цены удвоились буквально на все.
Зойка, казалось, совсем очухалась: по пятнадцать часов не вылезала из-за своего компьютера, сочиняла эскизы для каких-то модных журнальчиков. И пока Кирилл Петрович был занят каким-нибудь большим заказом и ничего не зарабатывал по мелочи, Зойкины эскизы просто-напросто кормили их и целиком содержали дом — маленькую наемную двухкомнатную квартирку с огромным балконом в чудесном зеленом районе Мюнхена.
Зато когда Кирилл Петрович наконец сдавал свой многомесячный заказ и получал большой гонорар, то в перерывах между Зойкиными врачебными проверками он увозил ее на Канарские острова, на Мадейру, на Крит, на Майорку.
А однажды, после семнадцатичасового перелета, правда, с пересадкой и трехдневным отдыхом в Лос-Анджелесе, Тепловы оказались в Тихом океане между Америкой и Японией — на Гавайях, в Гонолулу. Об этих абсолютно счастливых двух неделях Теплов, наверное, будет вспоминать до последнего вздоха. Хотя…
