Посвящение
Её поносят все и даже он,
Кто Аполлона чтит златой закон.
В стране далёкой, где приют её,
В обиде я пошёл искать её
Сестру как эха, так и миража.
Какое счастье, что пошёл я прочь,
Упрямо двигаясь сквозь день и ночь,
Ища её на высоте вулкана,
Среди снегов и куч песка и камня
Перед пещерой семерых уснувших.
Бел лоб её, как заживо гниющий,
Глаза, как небо, сини, губы красны,
И кудрей мёд на животе атласном.
Пожар зелёный, вспыхнувший в лесу,
Мать-гору славит каждую весну,
И славу ей поёт любая птица,
А в ноябре великая царица
Теряет пышную свою красу,
Но дар мне дан, и я её люблю,
Не помня ни жестокость, ни обман,
Не ведая, как будет знак мне дан.
Я выражаю благодарность Филипу и Салли Грейвсам, Кристоферу Хоуксу, Джону Ниттелу, Валентину Айремонгеру, Максу Малловану, Э. М. Парру, Джошуа Подро, Линнету Робертсу, Мартину Сеймуру-Смиту, Джону Хит-Стаббсу и бесчисленным моим корреспондентам, которые снабдили меня материалом для этой книги, а также Кеннету Гэю, который помог мне организовать его. Несмотря на то, что первое издание вышло в свет в 1946 году, ни один специалист по древнеирландской или валлийской литературе не предложил мне хоть какую-то помощь, поддержав меня или указав мне на ошибки, наверняка проникшие в текст, или хоть как-то отметив написанное мной. Я разочарован, но не удивлен, Наверняка книга не простая. Но, в конце концов, историческая грамматика языка поэтического мифа никогда еще не рассматривалась, и, если честно, то мне пришлось столкнуться с тем, что Томас Браун[2]в своей «Hydgiotaphia»[3]назвал «труднейшими вопросами, которые все же имеют ответы», скажем: Какую песню пели сирены и какое имя принял Ахилл, прячась среди женщин? Я нашел реальные и точные ответы на многие подобные вопросы, например:
Кто рассек ногу дьявола?
Когда пятьдесят данаид явились со своими похитителями в Британию?
Какая тайна заложена в гордиевом узле?
Почему Иегова сотворил сначала деревья и травы, а потом уже солнце, луну и звезды?
Где искать мудрость?
Однако было бы нечестно не предупредить читателей, что эта книга как была непростой, так и осталась, и ее не следует читать тем, кто устал или не хочет думать, тем более убежденным академистам. Я не поступился ради них никакой малостью в системе доказательств, разве лишь призвал себе на помощь неоспоримые авторитеты, потому что некоторые читатели моих недавних исторических романов довольно недоверчиво отнеслись к кое-каким неортодоксальным выводам, не подкрепленным доказательствами. Теперь они, возможно, убедятся, что формула тельца или два алфавита деревьев, приведенные в «Царе Иисусе», — не моя фантазия, а логический результат размышлений над достойными доверия древними источниками.
Я уверен в том, что язык поэтического мифа, известный в древние времена в странах Средиземноморья и Северной Европы, был магическим языком, неотделимым от религиозных обрядов в честь богини луны или Музы, и ведет свою историю с каменного века, оставаясь языком истинной поэзии. «Истинной» — в современном ностальгическом смысле «неподдельного оригинала, а не его синтетической замены». Этот язык подвергся порче во времена позднеминойской культуры, когда завоеватели из Центральной Азии принялись заменять институты матриархата на институты патриархата и заново моделировать или фальсифицировать мифы, чтобы оправдать социальные перемены. Потом явились ранние греческие философы, враждебно относившиеся к магической поэзии, угрожавшей их новой религии — логике, и под их влиянием разумный поэтический язык (теперь называемый классическим) получил жизнь в честь их вождя Аполлона. Он был навязан миру как последнее слово в духовном постижении и с тех пор властвует во всех европейских школах и университетах, где мифы изучают только как причудливые реликвии младенческой эпохи становления человечества.
Сократ бескомпромиссно отвергал раннюю греческую мифологию. Мифы пугали или обижали его, и он предпочитал поворачиваться к ним спиной и дисциплинировать свой мозг наукой — исследовать причину всего сущего — всего сущего как оно есть, а не как является человеку, и отвергать все мнения, которые нельзя подтвердить доказательствами.
Вот типичный пример из «Федра» Платона[4]:
Федр. Скажи мне, Сократ, не здесь ли где-то, с Илиса, Борей, по преданию, похитил Орифию?
Сократ. Да, по преданию.
Федр. Не отсюда ли? Речка в этом месте такая славная, чистая, прозрачная, что здесь на берегу как раз и резвиться девушкам.
Сократ. Нет, место ниже по реке, на два-три стадия, где у нас переход к святилищу Агры: там есть и жертвенник Борею.
Федр. Не обратил внимания. Но скажи, ради Зевса, Сократ, ты веришь в истинность этого сказания?
Сократ. Если бы я и не верил, подобно мудрецам, ничего в этом не было бы странного — я стал бы тогда мудрствовать и сказал бы, что порывом Борея сбросило Орифию, когда она резвилась с Фармакеей на прибрежных скалах; о такой ее кончине и сложилось предание, будто она была похищена Бореем. Или он похитил её с холма Арея? Ведь есть и такое предание — что она была похищена там, а не здесь. Впрочем, я-то, Федр, считаю, что подобные толкования хотя и привлекательны, но это дело человека особых способностей: трудов у него будет много, а удачи — не слишком, и не почему другому, а из-за того, что вслед за тем придётся ему восстанавливать подлинный вид гиппокентавров, потом химер, и нахлынет на него целая орава всяких горгон и пегасов и несметное скопище разных других нелепых чудовищ. Если кто, не веря в них, приступит с правдоподобным объяснением к каждому их виду, пользуясь какой-то своей доморощенной мудростью, ему потребуется долго заниматься этим на досуге. У меня же для этого вовсе нет свободного времени.
