Они танцевали…
…На Балу Столетия…
…На Балу Тысячелетия…
…На самом волшебном из всех Балов…
…И ему хотелось сокрушить ее, разорвать на куски…
Мур не видел павильона, по которому он двигался в танце, незамечал сотен безликих теней, скользящих вокруг, не удостаивал вниманиемразноцветные светящиеся шары, проплывающие над головой.
Он не ощущал запахов, кроме одного — первобытного запахавечнозеленого реликта Рождественских времен, который медленно вращался напьедестале в центре зала, роняя несгораемые иголки.
Все казалось далеким, отстраненным, пережитым. Ушедшим.
Еще несколько минут, и наступит Двухтысячный…
Леота трепетала на сгибе его руки, как стрела на сгибе тугонатянутого лука, и ему хотелось сломать эту стрелу или выпустить — не целясь,наугад, лишь бы из глаз — прекрасных зеленовато-серых глаз исчезло самадхи, илиблизорукость, или что бы там ни было… Она следовала его неуклюжим движениямстоль совершенно, что ему казалось, будто, соприкасаясь с ним, она читает егомысли. Особенно его сводило с ума ее дыхание — жарким влажным обручем охватываяшею, оно проникало под смокинг, словно невидимая инфекция, — каждый раз,когда Леота приближала к нему лицо и говорила что-то по-французски. Этого языкаон еще не знал, а потому отвечал невпопад: «C'est vrai», или «Черт!», или и то,и другое, — и пытался сокрушить ее девственную белизну под черным шелком,и она снова превращалась в трепещущую стрелу. Но она танцевала с ним, и это былсамый большой его успех за минувший год, равный одному ее дню.
До наступления Двухтысячного оставались считанные секунды. Ивот… Музыка раскололась надвое и срослась воедино, а шары засияли дневнымсветом.
«Все как тогда», — вспомнил Мур и усмехнулся.
Огни погасли. Чей-то голос произнес ему и всем остальнымчуть ли не в самое ухо:
— С Новым Годом! С Новым Тысячелетием!
…И он сокрушил ее…
Никому не было дела до того, что происходило на Таймс-сквер.А там огромная толпа смотрела трансляцию Бала на экране размером с футбольноеполе. Даже темнота в павильоне не была помехой для веселящихся зрителей винфракрасном свете они отлично видели прижимающихся друг к другу танцоров.«Может быть, именно мы сейчас — причина неистовства этой переполненной „чашкиПетри“ за океаном», — подумал Мур. Это было вполне возможно, если учесть,с кем он танцует. Его не беспокоило, смеются они над ним или нет; слишкомблизка была цель, чтобы беспокоиться о пустяках. «Я люблю тебя!» —мысленно произнес он. (Чтобы предугадывать ее ответы, он проигрывал диалог вуме, и это делало его чуточку счастливей.) Шары замерцали, и Мур снова вспомнилпрошлогодний Бал. Пошел снег; снежинки, будто крошечные осколки радуги, падалина танцующих; медленно тая, между шарами проплывали рулончики серпантина; подсводами павильона, ухмыляясь, кружились воздушные змеи, разукрашенные подкитайских драконов.
Танец возобновился, и Мур попросил ее, как год назад:
— Пойдем куда-нибудь. Хоть минуту побудем наедине.
Леота подавила зевок.
— Нет. Мне скучно. Еще полчаса, и я ухожу.
У нее был красивый грудной голос. Самый красивый из всехженских голосов.
— Почему бы нам не провести эти полчаса в одном изздешних буфетов?
— Спасибо, я не хочу есть. Я хочу быть на виду.
Мур Первобытный, почти всю жизнь продремавший в затылочнойдоле мозга Мура Цивилизованного, с рычанием встал на дыбы. Но МурЦивилизованный, боясь, что он все испортит, надел на него намордник.
— Когда мы увидимся? — мрачно спросил он.
— Может быть, в День Штурма Бастилии, — прошепталаона. — Liberte, Egalite, Fraternite…
— Где?
— Под куполом Нового Версаля, в девять. Если нужно, яустрою тебе приглашение.
— Буду весьма признателен. («Она заставляет тебяунижаться!» — злобно вставил Мур Первобытный.)
— Хорошо, в мае ты его получишь.
— А сейчас ты не уделишь мне денек-другой?
Она отрицательно покачала головой. Голубовато-белый локонобжег его щеку.
— Время слишком дорого, — прошептала она с пафосоми вместе с тем иронически, — а дни без Балов — бесконечны. Ты хочешь,чтобы я отдала тебе годы своей жизни.
— Да.
— Ты слишком многого хочешь.
Его подмывало послать ее к черту и уйти, но вместе с тем емухотелось быть с нею. Ему было двадцать семь, и весь 1999 год он прожил в мечтахо ней. Два года назад он решил, что пора жениться — его достаток вполне этопозволял. Не найдя невесты, которая сочетала бы в себе лучшие черты Афродиты ицифровой вычислительной машины, он направил свое честолюбие в другое русло. Емуудалось получить приглашение на «Новый Год на Орбите». Для этого ему пришлосьобъездить весь свет, не раз пересекая Международную демаркационную линию, ирасстаться с месячным заработком. Но на Балу он встретил Леоту Матильду Мэйсон,Принцессу Спящих. Стоило ему увидеть ее наяву — и он напрочь забыл о цифровоймашине. Он влюбился. Вернее, позволил себе влюбиться. Во многих отношениях онбыл старомоден. Разговор между ними длился ровно девяносто семь секунд, из нихпервые двадцать ушли на обмен холодными стандартными фразами. Но он все жедобился от нее обещания потанцевать с ним на Балу Тысячелетия в Стокгольме.Весь год он сгорал от нетерпения, браня себя за то, что чересчур поддался еечарам. И вот теперь он услышал, что ей скучно в самом красивом городе мира ичто она намерена удалиться в свой «бункер» до Дня Штурма Бастилии. Вот когдаМур Первобытный осознал то, что Мур Цивилизованный, возможно, знал уже давно:когда они встретятся снова, Леота будет старше на два дня, а он на полгода. ДляКруга время застыло: «холодный сон» позволил сбыться мечте нарциссов. Ностарение так и осталось ценой полнокровной жизни. А у Мура не было ни малейшегошанса. Легче стокгольмской снежинке сохраниться в Конго, чем ему остаться сЛеотой наедине, в стороне от глаз членов «Клуба ледяных гробов». (Лауреат КругаУэйн Юнгер, похожий на профессионального игрока в гольф, собирающегосяпреподать урок зеленому юнцу, уже двигался наперехват.)
— Привет, Леота. Пардон, мистер как-вас-там.
