Константин Михайлович Станюкович
ГОСПОДИН С «НАСТРОЕНИЕМ»[1]
I
Пожилая эстонка Христина, перевирающая фамилии с таким же апломбом «горничной за лакея», с каким истинно бесшабашный журналист наших дней перевирает географию, историю и даже арифметику, однажды утром вошла в мою комнату, сделала книксен и торжественно доложила:
— Господин Шивости! — и подала карточку, на которой значилось: «Иван Иванович Шилохвостов».
Фамилия ничего не говорила ни уму ни сердцу.
— Очень желает видеть вас…
— Ведь я просил не принимать по утрам. Меня нет дома!
— О, извините! Я сказала, что вы дома. Он такой хороший господин и так благородно одеты!..
И, вероятно, от удовольствия принять такого хорошего господина и получить двугривенный лицо Христины вспыхнуло, и она не без таинственности прибавила:
— Он сказал: «Одна минута по важному делу!»
— Ну, просите!
Через минуту я увидал безбородое красивое лицо плотного брюнета лет за тридцать в безукоризненном рединготе.
Слегка выкаченные темные глаза не лишены были кокетливой наглости татарина-проводника в Ялте. Пушистая щетка усов, поднятых кверху, придавала физиономии решительный вид. Из-под толстых сочных губ сверкали ослепительно-белые зубы.
— Великодушно простите, что отнимаю драгоценное время у писателя, который творит… Я прошу пять минут… Только пять… Надеюсь, позволите?
Я знал эти «пять минут» незнакомых посетителей и особенно посетительниц, когда они, при малейшей оплошности, начинают знакомить с избранными местами своих рукописей.
Но, по-видимому, гость не походил на начинающего писателя, — карман сюртука не оттопыривался от рукописи. И был загадочен. Сразу отгадать его профессию было трудно.
Он мог быть и железнодорожным деятелем, и благотворителем, и профессиональным шулером, и директором увеселительного заведения.
И я хотел было «позволить» и просить садиться, как господин Шилохвостов уже протянул большую руку с крупным брильянтом на мизинце, крепко пожал мою, плотно уселся в кресле около стола, поставил на него новый цилиндр, и мягкий баритон гостя звучал еще нежнее, когда он, слегка наклоняя коротко остриженную черноволосую голову, проговорил:
— Приехал бить челом, глубокочтимый… С большою просьбой.
Признаюсь, я недоумевал. С какою просьбой мог обратиться к старому писателю загадочный господин?
А он после паузы, во время которой бросил мечтательный взгляд на скромную обстановку кабинета, не без убедительности в тоне прибавил:
— Ведь вы, господа писатели, сила и большая сила. Вы только не понимаете своей силы…
Я пристально взглянул в глаза гостя, и в голове моей мелькнула мысль: «Не сбежал ли он из больницы для сумасшедших?»
Но, казалось, он был в здравом уме и в твердой памяти.
В его глазах стояла снисходительно-любезная улыбка умного человека, встретившего не совсем понятливого слушателя.
И Шилохвостов сказал:
— Во всяком случае, и у нас пресса может быть значительным коэффициентом благожелательного влияния… Несомненно… Разумеется, если уметь пользоваться им умно, в известных пределах и… Позволите курить?
— Пожалуйста!
Шилохвостов пыхнул дымком и продолжал:
— И, конечно, имея в виду le gros public[2], а не ограниченный круг читателей, которые по старой привычке еще слушают тихие вздохи о шестидесятых годах и робкие надежды на жареных рябчиков, которые вдруг упадут в каком-то неизвестном государстве. Эти немногие либеральные старые дятлы выдохлись… Их «тук-тук» стары, бесцельны и глупы… Не те времена, чтобы большая публика слушала монотонную сказку о белом бычке. Старые песни и старые боги основательно забыты. Теперь новые настроения… Надо воспользоваться ими, и тогда, поверьте, господам литераторам будет и почетно и спокойно. Они станут получать такие гонорары, о коих и не снилось.
Я, разумеется, не прерывал господина, обещающего литераторам и почет и Голконду, и не без любопытства ждал, что будет дальше.
— И теперь есть газеты с настроением. Есть! И какие доходы! — восклицал Шилохвостов, и в его голосе звучала нотка завистливого восторга. — Но можно создать газету вчетверо доходнее… Подписчиков будет сто тысяч… Не угодно ли помножить на семь рублей?.. За пересылку я исключаю… Прибавьте доход с объявлений… скажем — двести тысяч… И мы получим девятьсот тысяч. Какова цифра! Цифра-то какова!?? — захлебываясь от восторга, спрашивал Шилохвостов.
И, не дожидаясь ответа, возбужденно говорил:
— Есть и теперь умные журналисты, получающие министерские оклады… Но могут загребать деньжищи… Настроят виллы… Будут ездить на своих рысаках… Авансы a discretion[3]… Пожалуйста… Могут надеяться при честолюбии, как в Англии и во Франции, попасть в государственные люди… И можно интервьюировать кого угодно. Двери для журналистов будут открыты. Сделайте одолжение… «Пожалуйста, господин писатель. Садитесь… Спрашивайте, о чем хотите… Не угодно ли сигару, господин представитель печати?..» Вы понимаете, как будет хорошо?
— Как не понять! — подал я реплику.
— Это новые настроения… Не то что прежние, когда даже председатель какого-нибудь железнодорожного правления вместо сигары вдруг предложит журналисту даровой билет до Архангельска…
Шилохвостов весело рассмеялся и прибавил:
— А ведь были такие любители отдаленных экскурсий… Вот подите… Вместо того, чтобы жить порядочно, они изучают в какой-нибудь трущобе ягоду морошку… А между тем теперь только не зарывайте таланта. Не погашайте духа. Пишите и пишите…
— Как же следует, по вашему мнению, писать?
— Очень просто. С настроением.
— Именно?
— Старые образцы по боку.
— Неужели?
— Обязательно. Ну, кто поинтересуется Шекспиром и прочтет его? Устарел. Скука… И ни одного забытого слова… Неинтересно и старо.
— Какие же слова интересны? — осведомился я.
— Красота… мировая гармония… индивидуальная мечта о душе. Главное — душа и, разумеется, русская. В отвлечении от пошлости в область мечты, а главное — счастье, и только тогда наша самобытность становится ясной, понятной и закономерной. Все несовершенства общежития — войны, недороды, бедность, классовая рознь, все эти подчас не вполне самоотверженные банкиры, чиновники, урядники и городовые, — собственно говоря, тлен перед душой… Не правда ли, оригинальная точка зрения?
— Вполне.
— И, главное, отвечает нашему национальному характеру. Ведь мы, русские, по преимуществу — мечтатели, особенно наш народ! — решительно воскликнул господин Шилохвостов.
— Откуда такое заключение?
— Плод моих дум еще с университета… и затем наблюдений бывшего земского начальника. Нельзя утверждать, что все пользуются у нас полным благосостоянием. Но тем не менее нельзя не сказать, что мы идем гигантскими шагами к нему, именно в виду нашей выносливости и воистину мудрой умеренности в пище и тогда, когда урожай хорош и недоимки взысканы. А отчего эта умеренность? Оттого, что наш народ более заботится о душе, чем о теле. Была бы душа, а остальное приложится.
— А интеллигенция?
— И она начинает входить во вкус нового настроения и понимать возвышенность мечты… Она уже пропагандируется и в некоторых газетах, и в литературе, и в искусстве, но
