Борис Благутин
Дмитрий Петрович
PACCKAЗ
Рисунки Н. Кустова
1
Митьку привадил к нам сержант Корзунов. Они, кажется, дружили — двухметровый костромич, известный на всю роту заводила, и четырнадцатилетний деревенский парень с торчащими во все стороны светло-русыми вихрами.
Корзунов всегда что-нибудь рассказывал, нажимая на «о», а Митька смотрел на него внимательными не по возрасту серьезными глазами и не перебивал. Обычно они встречались у нашей землянки. Митька неожиданно показывался из-за развалин, опасливо косился по сторонам и искусно свистел, точно заправский соловей. Корзунов отводил от нас глаза, смущенно трогал кончик рыжего уса и послушно шел на этот зов. Иногда он выносил своему дружку или котелок с жидковато-зелеными щами — «хряпой» или кусок хлеба. А еще чаще Корзунов сокрушенно вздыхал, хлопал здоровенной пятерней по рваному Митькиному ватнику и говорил:
— Не обессудь, приятель… С харчишками что-то не того… Совсем запаршивели…
На исходе был октябрь сорок первого года.
Наш взвод строил тогда на окраине полуразрушенной деревни вспомогательное полевое управление или сокращенно — ВПУ. Работали скрытно, ночами. В каких-нибудь пятистах метрах от нас, за взорванным железнодорожным виадуком, начиналась «нейтралка» — ничейная земля. За полоской этой искореженной, обожженной земли, изрытой, как оспой, воронками, притаился опытный враг. А мы, точно кроты, зарылись в высокую насыпь железной дороги Ленинград — Москва и кляли «жесткую оборону», блокаду, немцев… В сырых норах-землянках всегда было дымно, пахло еловыми ветками и мокрыми портянками. По ночам огромные, отъевшиеся на мертвечине крысы-пасюки визжали и кусали за ноги.
Но податься было некуда — позади Ленинград! А кругом болота, торф… Бойцы сцепили зубы, терпели — накапливали злобу. А тем временем командование скрытно сосредотачивало технику, чтобы ударить по немцам и погнать их вон от Ленинграда.
Митя не показывался у нашей землянки уже третий день, и Корзунов все прислушивался — не свистит ли его приятель. А сегодня Корзунов встал не с той ноги и просто не знал, на ком выместить свое дурное настроение.
— Галкин! — брюзжал он на сутулого и удивительно тощего красноармейца. — Куда ты, старая кочерыжка, задевал мои рукавицы?
Галкин был действительно стар и, как многие старики, оторванные от привычных жизненных условий, был неряшлив, суетлив, любил сладко поесть и особенно — поболтать. К военной форме он относился без особого уважения: пропитанную потом бурую пилотку носил задом наперед, приветствовал левой рукой, а винтовку таскал под мышкой, будто полено. Как Галкин попал в армию, да еще в действующую, никто из нас не знал.
— А и верно, — заискивающе произнес он. — Что-то частенько стали пропадать у нас вещицы… То кусачки, то саперные ножницы… Намедни и монтерские когти кто-то увел… А сейчас — рукавицы! Никак Митька шкодит! Привадили приятеля… Метлой бы его!
В эту минуту забухали зенитки и сердито затявкали крупнокалиберные пулеметы.
— Ну, началось светопреставление… — сказал Корзунов. — Вылазь, пехтура, из преисподней. Опять наш бешеный за колбасами пожаловал…
Так мы называли обыкновенный немецкий «мессершмитт». Но этот выкрашенный в черный цвет самолет с тевтонскими крестами на плоскостях и свастикой на хвосте причинял нашим войскам и особенно зенитчикам много неприятных минут. Почти ежедневно, в разное время он прямо-таки по-разбойничьи вырывался из лесной просеки и со страшным свистом взмывал вверх. Нам казалось, что этим «мессером» управлял пьяный или сумасшедший.
Его так и прозвали: «бешеный фриц».
В течение нескольких секунд этот бешеный выделывал над нашими головами замысловатые фигуры высшего пилотажа, а затем стремительно уходил к Колпину. Там он сбивал аэростаты заграждения, или попросту — колбасы, бил по машинам и даже гонялся за отдельными красноармейцами, а однажды прострочил пополам собаку командира дивизии. Вдоволь натешившись и помахав нам нагло крыльями, немец снова нырял в свою излюбленную просеку.
Мы диву давались. Как только умудрялся он летать по просеке, не зацепив за деревья.
— Видать, асс! — поясняли зенитчики и разводили руками. — Это называется у них «свободная охота». Выскочит из лесу, словно черт на помеле… Очухаться не успеешь, не то что прицелиться!.. Но ничего… Вгоним мы этого асса в землю! Не таких на мушку брали…
И действительно, следующим утром немецкому ассу пришел конец.
Только показался он в злополучной просеке, как вдруг начал рубить верхушки сосен, разворотил деревья и, полыхнув огнем, нырнул в лес.
А вечером взводный удивил нас:
— Летчик с черного «мессера» остался жив! Немного поджарился, но ничего… дышит…
Оказывается, кто-то перегородил просеку телефонными проводами и кусками троса. Все это попало в винт, намоталось на него клубком, и самолет врезался в землю.
— Просто и здорово! — сказал взводный. — Вот вам и русский Иван! Надо же догадаться перегородить просеку!
— Видать, башковитый мужик сделал, — важно изрек Галкин. — У меня бы котелок не сварил… Не-е! Не смекнул бы…
Все засмеялись. Стали гадать, в каком батальоне или роте обнаружится этот «башковитый мужик».
Но прошло больше суток, а так и не удалось узнать, кто подстроил эту хитроумную ловушку. Опрашивали всех повзводно, поротно. Бойцы только плечами пожимали, посмеивались. Правда, во втором батальоне один артиллерист-азербайджанец заявил, что якобы несколько дней назад видел на просеке вроде бы связиста с мотками проводов. Но было далеко, темновато, и он не разглядел его. «Вчера ходил, — с философской мудростью заметил азербайджанец, — сегодня аллах прибрал. На том свете искать надо…» Его мрачная шутка была не без основания: много свежих могильных холмов выросло за это время у деревенского погоста… Не такое было время, чтобы долго загадками заниматься.
Следующим вечером взводный пришел в нашу землянку. Он был рассеян и отвечал невпопад. Мы знали, что у него остались в Ленинграде тяжело больная мать и сестренка-школьница. Пытаясь скрыть тревогу, он глухо произнес:
— Обложили Ленинград, как стервятники… К Москве рвутся, дьяволы!
— А не хватит ли пятиться? — буркнул Корзунов. — Что мы — раки? Пора и по мозгам дать гадам.
— Дадут, дадут, Корзунов, — рассеянно говорил взводный и неожиданно спросил: — А где же ваш фронтовой соловей, Митька, что ли?
Корзунов затянулся махорочным дымом с такой силой, что на конце самокрутки что-то затрещало и посыпались искры.
— А кто его знает…
