Титовы
Сredendo vides
Просыпаюсь. Ночь. Часа три, наверное. Вздрагиваю от шороха — это серые тени, шаркая, переползают с потолка на стену, подбираясь все ближе и ближе. Натягиваю одеяло на голову. «Сынок!»— мать зовет из соседней комнаты. Нехотя встаю и иду. Тут уж не до теней. «Сынок, валидол подай».
Мне уже семнадцать, а все мучают ночные кошмары. Надо было поступать на филологический. Сейчас бы записывал сны в тетрадочку, а потом бы издавал. Умные люди бы читали, анализировали, а главное — платили. А еще стал бы известным и больше никогда-никогда-никогда не слышал ни от матери, ни от ее знакомых, что Лидка-то получилась, а я нет. А так я, знакомьтесь, менеджер-бестолочь. Отца никогда не знал. Как в таких случаях говорят, герой космонавт-летчик-капитан дальнего плавания отдал жизнь, служа Родине, так и ни разу не увидев сына. Некоторые даже поговаривали, что мы с Лидкой от разных героев, и что ее герой более героический, чем мой. Я, конечно, обижался, что Лидку с материной подачи все больше любят и ценят, но что я мог сделать, я, бестолочь?
Вы, однако, не думайте, что Лидка шибко умная — у нее в школьном аттестате в основном тройки были. Но мать сказала: «Это из-за ее нестандартного мышления. Она самобытна, неординарна, оригинальна. Не то, что ты, бестолочь, типичный представитель серой массы». Так я и остался для матери навсегда «бестолочь». Что бы ни делал — бестолочь, что бы ни говорил — бестолочь. И друзья у меня бестолковые, и слова мои бестолковые, и даже мысли (она, поверьте, их иногда читала), и те бестолковые. Все у меня бестолковое, кроме матери и сестры, конечно. Про моих учителей, правда, мать ничего такого не говорила, но думала, я уверен. Иначе, как я мог, воспитываемый такой умной и образованной матерью, получиться таким бестолковым? Не в отца же пошел — отец-то у меня герой…
Я тот день очень отчетливо помню. Мать недавно выписали из больницы. Она лежала в своей комнате какая-то вдруг постаревшая и непривычно молчаливая. Ждали врача. Пришел маленький седой старичок в когда-то белом халате. У него был такой вид, будто тот тоже перенес инфаркт, и теперь мы будем ждать еще и его врача. Он посмотрел на меня и с ходу стал сыпать терминами: «Кардиосклероз, аневризма, дисфункция, экстрасистолия». Но мне слышалось лишь: «Оз, изма, ция, столия». Поняв, что со мной говорить бесполезно (вы же не забыли: я — бестолочь), он подошел к матери и что-то долго бормотал. Затем повернулся ко мне и сильно растягивая слова (вдруг не пойму!) начал втолковывать, что с матерью при ее состоянии нужно обращаться «бережно, чутко, сострадательно, внимательно, заботливо и, ах да, бе-реж-но». Никаких плохих известий (я мысленно зачеркнул телевизор, газеты и соседку Нюру Васильевну), никаких резких громких звуков (еще раз телевизор и, увы, магнитолу), никаких волнений (тут уж было слишком много вариантов, поэтому в список ничего добавлять не стал — просто повторил: «Телевизор, газеты, Нюра Васильевна, магнитола»).
«Теперь только хорошие новости», — на прощание сказал врач, подмигнув. И это подмигивание мне показалось таким гадким, будто он говорил мне, что теперь наследство в моих руках, стоит только… Что мне стоит, я не хотел об этом думать. Несмотря на скверный характер, мать была для меня самым близким человеком, и я получил шанс стать самым близким для нее.
Так я растерял по одному своих бестолковых друзей. А потом потерял и Лидку. Затем ее нашел, но об этом позже. А пока…
Звонок раздался внезапно. Посреди ночи. Это меня и спасло. Спасло меня там — во сне. Здесь же, в мире теней, от звонка меня спасти никто не мог. Я схватил свою нокию, поплотнее прикрыл дверь. «Чтоб тебя! — подумал, а вслух сказал. — Але?» — а потом еще: «Еду». Утром мне предстояло собрать вещи, отпроситься с работы, оставить мать на Нюру Васильевну. Решил — матери скажу, что еду в командировку. Подумывал добавить, что в столицу отправляют в связи с моим повышением — вот бы и мной она тоже гордилась, а не только своей Лидкой! Но тут же отбросил эту мысль: во-первых, мать будет выспрашивать, какие будут обязанности, сколько будет подчиненных и кто это будет (с полными анкетными данными, будто сама их на работу принимает) — здесь я бы мог запутаться, а во-вторых, Лидка… Эх, Лидка-Лидка…
Я ехал в дребезжащей электричке — это такое средство передвижения серой массы: так едут никому-не-нужные люди через никому-не-интересные места. Я сидел у окна и вспоминал Лидку. Вспомнил, как однажды в детстве сильно заболел ангиной. Лежал на диване, а сестра читала мне «Муму». Я так не хотел, чтобы она ушла, что притворялся еще более больным, чем был на самом деле: старался сопеть, побольше кашлять, время от времени хрипя: «Ну, все, Лидка, умираю…» Она делала вид, что это ей безразлично, я продолжал сопеть. Лидка читала: «… и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки…» Тут она запнулась и разревелась. Я решил, что если не умру, то обязательно подарю Лидке собаку, жалостную-жалостную собаку.
Искать долго не пришлось, и вот уж тащу по лестнице грязного клокастого пса с перебитой лапой. Я постучал в дверь, предвкушая, как обрадуется Лидка. Она открыла дверь, но тут же закрыла, потом снова открыла, но не Лидка, а мать. Пришлось тащить ненужного друга обратно. Мне не удалось выпросить для него ни крошки: «Нечего его к нашему дому приучать, потом не выгонишь, бестолочь!» Я отвел пса подальше от дома, развернулся и помчался обратно. Я бежал и бежал, но мне казалось, что я все еще слышу тихое поскуливание у себя за спиной.
Я влетел в квартиру, быстро захлопнул дверь, привалился к ней спиной и вытер слезы: так иногда бывает, когда сильный ветер. Когда-то мать мне объяснила: «Это естественная защита глаз от агрессивной внешней среды». «А Лидка-то ничего, держится», — отметил я про себя. Только как можно быть равнодушной к судьбе живой собаки и жалеть ненастоящую Муму?
«Лидка умерла от перитонита в третьей городской, — рассказывала встретившая меня на вокзале Лидкина подруга Оля. — Врачи уже ничего не могли сделать. Ты документы принес?» Я кивнул. Дальше мы нырнули в метро, я старался не отставать от Оли, но она то и дело
