АЛИСИЯ ЭРИАН
КАК НА ЛАДОНИ
глава первая
В меня влюбился мамин бойфренд, поэтому она решила отослать меня к папе. Я не хотела жить с папой. Он родом из Ливана и говорит со смешным акцентом. Они с мамой познакомились в университете и сразу поженились. Потом родилась я, а когда мне исполнилось пять, они развелись. Мама считает, что виноват в этом папа, который слишком раскомандовался и возомнил себя главным. Я не особо расстроилась из-за их развода. Помнится, папа маме частенько отвешивал пощечины, а она сдергивала у него с носа очки, бросала их на пол и топтала ногами. Я толком не вникала, из-за чего они так ругаются, но по-любому радовалась, что папу больше не увижу.
Правда, летом мне приходилось приезжать к нему на месяц, и это меня бесило, просто ужас. Я так радовалась, когда наступал день отъезда домой. С папой было сложно. Он требовал, чтобы все всё делали так, как хочется ему, и никак иначе. Я боялась даже шевельнуться лишний раз. Однажды пролила немножко сока на ковер, так он заявил, что я никогда не найду себе мужа.
Мама знала, как я отношусь к папе, но все равно каждое лето отправляла меня к нему. Она ужасно бесилась из-за своего дружка, который на меня запал, хоть я ей и говорила, что не о чем тут волноваться, что ее Барри мне до фонаря, но она не слушала. Говорила, мне надо меньше ходить и трясти своими сиськами, на которые Барри трудно не обращать внимания. Я очень обиделась. Я ведь не могу изменить свою грудь? И я никогда не хотела, чтобы Барри обращал на меня внимание. Мне всего-то тринадцать.
Уже в аэропорту я задумалась, что же так разозлило маму. Я бы никогда не смогла увести от нее Барри, даже если бы захотела. Моя мама — чистокровная ирландка. С высокими скулами и хорошенькой ямочкой на кончике носа. Когда она подводит глаза, они словно начинают светиться. Я могла бы часами расчесывать ее блестящие густые волосы, если бы она мне позволила.
Когда объявили посадку на мой самолет, я расплакалась. Мама сказала, что все не так плохо, и легонько толкнула меня в спину, чтобы я шла к трапу. Стюардесса проводила меня до места, а мужчина с соседнего кресла взял меня за руку и держал, пока мы не взлетели. Наверное, подумал, что мне страшно. А я так хотела, чтобы самолет разбился.
В аэропорту Хьюстона меня встретил папа. Он высокий, гладковыбритый, а свои жидкие вьющиеся волосы всегда зачесывает на одну сторону. С тех пор как мама в очередной раз растоптала его очки, он носит линзы. Папа пожал мне руку. Раньше он никогда так не делал.
— Ты меня не обнимешь? — спросила я.
А он сказал, что на его родине это не принято, и пошел вперед так быстро, что я еле за ним поспевала.
Когда мы с папой ждали багаж, я подумала, что у меня больше нет семьи. Папа молчал и на меня даже не смотрел. Мы просто стояли и ждали, когда появится мой чемодан. Когда это, наконец, случилось, папа снял его с конвейерной ленты и поставил передо мной. У чемодана были колесики и ручка, но, если я начинала идти слишком быстро, он опрокидывался. А если старалась не спешить, папа уходил вперед так далеко, что я его даже не видела. В конце концов он отнял у меня чемодан и покатил его сам.
До папиного дома ехать было долго, и я старалась не замечать рекламу клубов для мужчин, хоть она так и лезла в глаза. Меня смущали девушки с щитов, которые трясли своими грудями. Интересно, для Барри я выглядела так же? Папа делал вид, что никаких голых девушек не видит, а я смущалась все больше и больше. Мне казалось, что все это — моя вина. Что все ужасное и грязное на свете — только моя вина. Мама не рассказала папе про меня и Барри, зато заявила, что я, по ее мнению, слишком быстро развиваюсь и за мной нужно присматривать.
Спала я той ночью в папином кабинете на раскладном кресле. Простыня на нем постоянно сползала, и виниловая обивка прилипала к коже. Утром папа пришел и начал чирикать, как птица, чтобы я проснулась. К завтраку я вышла в футболке и трусах, а он влепил мне пощечину и сказал, чтобы я переоделась во что-нибудь приличное. Меня впервые в жизни ударили, и я расплакалась. Я спросила, зачем он это сделал, а он ответил, что теперь все в моей жизни будет совсем по-другому.
Я вернулась в постель и поплакала. Я только вчера приехала, а уже хотела обратно домой. Скоро в комнату заглянул папа и сказал, что он меня прощает. А я подумала про себя: “Интересно, за что это ему меня прощать?” Думала спросить у него, но потом решила, что лучше не стоит.
В тот день мы присматривали себе новый дом. Папа сказал, что ему в НАСА неплохо платят, да и школы в пригороде получше. Я не хотела снова ехать мимо всех этих реклам с девушками, но побоялась с ним спорить. Но по пути к пригороду все щиты рекламировали не девушек, а новые дома и поселки. Цены начинались от ста пятидесяти тысяч долларов — это в три раза больше, чем мама заплатила за наш дом в Сиракьюсе. Она работала учительницей в средней школе и получала не очень много.
Пока мы ехали, папа слушал радио Эн-пи-ар[1], а я смотрела в окно. Хьюстон казался мне жуткой дырой. Местом, где меньше всего хочется жить. Тут было жарко и влажно, а вода из-под крана по вкусу напоминала песок. Единственное, что мне нравится в папе, так это то, что кондиционер у него всегда стоит на семидесяти шести[2] градусах. Он говорит, что всем местным это кажется безумием, но ему наплевать. Ему нравится заходить домой и говорить “Аах!”.
По радио начали говорить про Ирак, и папа прибавил звук. Войска вторглись в Кувейт.
— Гребаный Саддам, — сказал папа, а я обрадовалась, что он хотя бы иногда ругается.
Мы приехали в поселок Чарующие Врата и отправились осматривать дом. Риэлтор миссис Ван Дюк показала его нам, а
