Б. Лепкий
МАТЬ
В доме Василя Гильчишина было шумно и тесно. В горнице, на дубовом сундуке, застеленном белой скатертью, поставлен крест из церкви, две свечи и хлебов три буханки. Затем к этому сундуку приступил священник с дьяком и стал править панихиду. Вся горница наполнилась людьми, стоящими почтительно, в праздничных одеждах, которые вполголоса шептали молитву и жалостно вздыхали.
Так поминали они покойную Василиху, которую только вот недавно отвели на место вечного покоя.
У сундука стоял муж покойной, вдовец Василь Гильчишин, так близко к батюшке, что касался его священнических риз… Он внимательно слушал слова панихиды и то и дело обтирал правой рукой слезы. Был это мужик в средних летах, сильный и здоровый, как медведь.
После парастаса[1], когда дьяк поднял со священника фелонь, появились на том же дубовом сундуке свежие горячие блюда, и хозяин пригласил честных кумовьев и соседей, чтобы садились и угощались… Прося друг у друга и приглашая друг друга, засели они к блюдам и, угощаясь, вспоминали.
— Да, да, — заговорил священник, — добрая была покойная! Две хоругвы в церковь купила, пусть с Богом покоится, земля ей пером!
Присутствующие вздохнули, повторяя за батюшкой:
— Земля ей пером, пусть с Богом покоится!
В жилом доме угощал молодой вдовец женщин и хозяев не столь уважаемых, как сидевшие вместе с батюшкой за столом в горнице.
Между тем дверь снаружи была открыта, а сквозь нее беспрестанно входили и выходили люди, как за святой водой. Приходили жалеть бедного кума Василя и утешали его. Василь благодарил их сердечно, целуясь с ними в плечо, и всякого угощал рюмкой и пирогами.
Так продолжалось до вечера. Под вечер батюшка отъехал домой. В доме Василя Гильчишина стало посвободнее. Беседы шли громче и были уже не так аккуратны, как прежде. Часто возникали мелкие споры, и не обошлось также без шуток и смеха, чтобы, как говорится, грустного утешить. Ибо это христианская повинность…
Хозяин ходил от стола к столу и из угла в угол. Доливал, угощал, приглашал и просил, чтобы простили, если им не угодил.
Поздно ночью прием закончился, гости стали расходиться по домам. Хозяин вывел их без шапки за ворота, на улицу. Тут они еще раз встали и долго разговаривали.
— Несчастный вы, кум Василь! — говорила сваха Горпина. — Очень несчастный. Такая хата, такое состояние… Не справитесь, ой не справитесь. И трое детей маленьких… Кто ими займется? Кто обстирает, обошьет, покупает? Такие крохи.
— Нечего, Василь! — заговорил и ее муж. — Вам хозяйку надо, и сейчас же, потому что все пойдет прахом. Сватайте Стэцеву Гапку… Девушка взрослая и хорошая работница, как раз для вас, Василий. А старик у нее богач! О, что богач, то говорю… Даст две нивы, и пару волов, и две коровы, и сундук. Как думаете, неужели плохо?
Вдовец спокойно выслушал советы, и, махнув рукой, сказал:
— Оставьте меня в покое, кум-сосед. Где там мне до того… Здесь еще ладаном пахнет, а вы о свадьбе… Где там!
— Ну, полно, полно! — оборвала его сваха Горпина. — Живое о живом думает… Так и вы. Покойница с Богом почивает… Праведная была, то всякому известно… но вам нужно о себе позаботиться и о своем добре. Она сама не захотела бы, чтобы ваше поместье пошло так фу-у! — (Здесь Горпина приложила ладонь к своей губе и дунула по ней, показывая Василю, как его добро раскатится, если он не возьмет Стэцевой Гапки). — Ну, а в конце концов, дети… Что, думаете, дети справятся? Где там! Куда им до того! Да это еще крохи, такие крохи, что даже жалко смотреть, им очень хозяйку надо, чтобы ими занималась. А Стэцева Гапка как раз для того. Девушка взрослая, и работница хорошая, и…
Тут кум, выручая жену, принялся заново перечислять достоинства Стэцевой Гапки. Да только достоинства! А не сказал того, что она болтуха, и гулящая, и, как гадина, недобрая. Да и дала бы она тем детям, ой дала! Да и омыла бы она их проклятиями… ой омыла! Да и обстирала бы их кулаками… ой обстирала!
— Впрочем, как знаете, — закончил неутомимый сват. — Делайте, как хотите. И не думайте, что это моя сестричка, и я за нее потому так… Упаси Боже! Я от чистого сердца, потому что вижу, что она как раз вам пришлась бы в пару. Говорю вам: две нивы, и пара быков, и две коровы, а хотя, как знаете, а я от чистого сердца… Ну, будьте здоровы! И не скучайте! Пусть вас утешит Бог. Будьте здоровы!
— Идите здоровы! Спасибо вам, что уважили мою покойную, а меня развлекли. Спасибо вам!
Распрощались.
Закрыв ворота, Василь медленным шагом шел в дом, раздумывая над советом доброго соседа.
— Две нивы, и две коровы, и пара быков… нечего говорить, дело хорошее. Не без того оно, чтобы старик ее и наличными кое-что бы дал… на то уже сваты… Тогда можно было бы наемного работника найти да и сеножатку докупить…
Наемный работник и сеножатка издавна были горячими мечтами Василя Гильчишина, но из-за покойной жены, которая вообще не любила ничего нового и боялась его, эти мечты не могли сбыться. Зато теперь появилась у Василя определенная надежда, что сможет найти себе работника и купить ту сеножатку, за которую еще его покойный отец начал торговаться. И тогда показал бы он всем, что значит хозяин.
С такими мыслями ложился он в постель. Дети уже спали — сном праведным, спокойным, таким, каким только дети умеют спать, их легкое посапыванье разносилось по дому и сливалось с голосом сверчка и ночной мушки.
До полуночи не мог Василь Гильчишин уснуть, попеременно вспоминал свою покойную жену и Стэцеву Гапку. Он слышал Гапкин голос, крикливый и злобный, но в то же время видел, как она выныривала перед ним в темноте ночи, румяная, круглая, полная, украшенная парой серых быков и двумя бокатыми коровами на фоне волнующихся золотом пшеницы двух длинных и широких нив.
* * *
Между тем Василиха проводила первую ночь в новом доме. Грустно там было, страшно, одиноко. Ни окон не видно, ни дверей, ни человеческого духа не слышно. Вместо крыши толстый слой земли — холодный, молчаливый.
Вокруг дома березы растут, а в их тени стоят деревянные кресты. Вот движутся белые березы и ветвями своими, как руками, прикасаются слегка к крестам. Они показывают на новый Василихин дом и
