Вернуться к тебе
Дана Рейнхардт
Copyright © 2010 by Dana Reinhardt
This edition is published by arrangement with Sterling Lord Literistic and The Van Lear Agency LLC
© Сосновская Н. А., перевод на русский язык, 2017
© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017
* * *
Марку Рейнхардту и Джастину Рейнхардту, моим любимым братьям
Глава первая
Было дело — я любил моего брата.
Теперь я не так уж в этом уверен.
Так говорить ужасно. Вы уж мне поверьте, я сам это знаю. Но вслух я об этом не скажу никому, даже Перл. Особенно потому, что все остальные его любят. Даже те, кто его ни разу в глаза не видел. Просто не надышатся на него.
Поклоняются ему.
Я ему тоже поклонялся. Все младшие братья поклоняются старшим, наверное. Это как бы записано в жизненном контракте. Ну, вы сами подумайте. Одно из самых первых лиц, какие ты видишь в жизни, это лицо твоего брата. Его руки — в числе первых, которые к тебе прикасаются. Ты ползешь за ним, чтобы его догнать. И ничего тебе на свете не хочется так сильно, как ходить в точности так, как ходит он, и говорить в точности так, как он разговаривает, и рисовать картинки, и бросать мяч, и рассказывать анекдоты в точности так, как это делает он. Не стоит даже говорить, как нестерпимо тебе хочется научиться свистеть так, как свистит старший братец, залихватски засунув в рот четыре пальца, или, к примеру, так же выстреливать алфавит скороговоркой, как это получается у него. Тебе, малышу, кажется, что старший брат знает про этот мир абсолютно всё.
А потом ты подрастаешь. Начинаешь думать самостоятельно. Сам принимаешь решения, и эти решения тебя изменяют. Они способны изменять даже людей вокруг тебя. А мой брат принял черт знает какое грандиозное самостоятельное решение, и в итоге мне стало жутко трудно его любить.
И чувствую я себя из-за этого очень дерьмово. Честно. Ну, что еще сказать? Дерьмово мне.
Он возвращается домой. Сегодня вечером.
Все знают об этом.
Во-первых, об этом объявили на утреннем собрании в школе. С этого и начался мой день.
И хотя мистер Бауэрс ни разу не произнес моего имени, хотя на собрании были люди, которые ничегошеньки не знали про Боаза, много вы найдете парней с фамилией Кацнельсон? У нас, в пригороде Бостона, не так уж много евреев переселенцев.
Так вот, Бауэрс сказал:
— Мы все, каждый из нас, в личном долгу перед Боазом Кацнельсоном, выпускником этой самой школы, который сегодня вечером возвращается после того, как три года отслужил в морской пехоте и принес нашей стране величайшую личную жертву.
Я почти что не сомневался, что все вокруг смотрят на меня. И постарался пониже опустить козырек своей кепки «Red Sox»[1]. Аплодисменты эхом разлетелись по спортзалу.
— Боаз Кацнельсон мог избрать для себя любое будущее, какое бы ни пожелал. Я понимаю, вам, старшеклассникам, трудно себе это представить, но его принял бы любой университет. Он был выдающимся учеником во всех отношениях. Но он избрал для себя верность долгу. Он предпочел службу на благо нашей великой родины в это трудное, ответственное военное время.
Тут некоторые ребята зашептались, а другие забормотали. Кто-то хлопнул меня по плечу, кто-то — по спине.
Вообще-то обычно по утрам я встречаюсь в школьном дворе с Цимом. Мы с ним открываем тетрадки с домашним заданием и сверяем наши результаты, пьем кофе из «7-11» и жуем мини-пончики. Строго говоря, те пончики, которые мы покупаем, вовсе и не пончики на самом деле. Это, скажем так, понт-чики. Жуешь и гадаешь, чего туда напихали — для понта! А это утро получилось черт знает какое. Как будто мало было того, что предстоял черт знает какой день.
Цим меня нашел после собрания:
— Ты в порядке?
Мы с Цимом родились в один день. Его семья переехала в дом напротив в тот день, когда нам обоим исполнилось по семь лет восемь месяцев и одиннадцать дней. Я бы сказал, что Цим — мой лучший друг, если бы в моей жизни не было Перл.
— Ну, вроде да, — буркнул я.
— Круто, чувак. Я тебя попозже разыщу. Похоже, моя мамочка готовит что-то несъедобное, чтобы вечером вам принести. Нет, кроме шуток, что это такое, я понятия не имею, но воняет жутко. Так что ты уж поосторожнее, много не ешь.
— Спасибо, что предупредил.
— И насчет Боаза…
— Что насчет него?
— Я рад, что он возвращается домой.
— Ну да. Я тоже, — кивнул я, потому что ну да, я рад, что брат возвращается домой.
Я рад, что с ним все в порядке. Но «рад» — это слабо сказано. Я в восторге, у меня отлегло от сердца, я в экстазе — как-то так! Умей я молиться, я бы благодарственную молитву произнес за то, что мой брат возвращается с этой войны, в которую я ни фига не верю. С этой войны, в которой я ни фига не понимаю. С этой войны, на которую почти всем было наплевать, но которая причинила боль стольким людям, а уж наша мать просто чуть с ума не сошла.
Но брат сам это выбрал. И с тех пор мы с этим жили.
Слушайте, я понимаю, как это звучит. Так, будто я нытик. Типа, сам себя жалею и всякое такое. Ну да, где-то так оно и есть. Но я тут не только про себя говорю. Я говорю про свою семью. Про то, какими мы были до того, как брат ушел служить, и какие мы теперь. А еще я про то говорю, каким был брат, когда несколько раз ненадолго возвращался домой: как запирался в своей комнате и не говорил ни слова. И про письма я говорю, которых он не присылал.
Может, я выгляжу даже хуже, чем жалеющий сам себя неамериканец или даже антиамериканец. Ну, а как еще должен
