Петер Туррини
ОХОТА НА КРЫС
ПЬЕСА В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ
Он.
Она.
Первый мужчина.
Второй мужчина.
Ночь или вечер. Черное, беззвездное небо. На заднем плане — редкие огни далекого города. На переднем плане — огромная куча мусора: это — городская свалка.
Шум приближающегося автомобиля. Фары уже освещают сцену. Машина переезжает какой-то крупный предмет. Треск. Что-то разбивается. Машина останавливается. Голоса.
Она. Поосторожнее! Ты раздавил детскую коляску… Мы в самом деле остановимся здесь?
Он. Да!
Она. По-моему, ты просто ненормальный. Не заметить детскую коляску! Ты слышал, как она затрещала?
Он. Это затрещали детские косточки…
Снова шум мотора. Автомобиль появляется на сцене. Фары выключаются, мотор глохнет. Темнота.
Она (после паузы). Ну и темень! Хоть глаз выколи…
Он. Ничего, привыкнешь.
Сценическое освещение. Молодая пара 25–30 лет. Стандартной внешности. На всем их облике печать магазина готового платья. Машина — кабриолет с открытым верхом; выглядит немного странно — как самоделка. Кругом мусор: разодранные матрасы, щепки и т. д.
Она. Тьфу, черт! До чего воняет!
Он. Ничего, привыкнешь.
Она. Нет, ты только посмотри, какое свинство! И откуда только это все берется?
Он. Откуда берется! Из города, естественно. В один прекрасный день они засыплют свалку землей, и ты ничего не увидишь, кроме домов: одна коробка возле другой…
Она. Я только подумаю о таком, мне дурно делается. Дома, дома — и все они корнями в дерьме.
Он. Чепуха какая! Половина города стоит на отбросах, да и что в этом плохого? (Включает фары.) Оглядись-ка вокруг. Что ты видишь?
Она. Драный матрас, диван, из которого кишки торчат, поломанный холодильник…
Он выключает фары.
Послушай, такие глупости в голову лезут… До того, как мы купили холодильник, старик всегда ставил пиво на окно, а мы, назло ему, каждый раз все пиво выдували. Это прекратилось только тогда, когда у нас появился холодильник… Потому что от холодного пива у детей понос.
Он. Ну, если этот старый холодильник принадлежит твоему отцу, ты могла бы и теперь…
Она (перебивает его). …И все же в такие места дам не приводят, тем более в первый раз.
Он. А мне плевать. Мне здесь нравится. (Включает фары.) Смотри. Домов нет. Людей нет. Радио не воет. Никто за тобой не шпионит. Мне нужна свобода, понимаешь? А сколько здесь умопомрачительных старых машин! Старый «мерседес», такой, что просто глазам не веришь; «даймлер» с атлетической грудью; «фольксвагенов» навалом… Но полный завал был, когда я нашел «лассаль» 38-го года… Ты только представь себе: «лассаль» 38-года!
Она. Ну и шут же ты!
Он (делает неожиданное движение в ее сторону). Пойдем.
Она. Нет. Не так быстро. Я же тебя совсем не знаю.
Он. Идем. Можно подумать, тебя еще не касалась любящая рука!
Она (показывает рукой в зрительный зал, кричит). Там крыса! Мама! Там крыса!
Он (спокойно шарит на заднем сиденье и достает ружье; встает, целится в публику, стреляет; потом счастливым голосом). Этой — хана. Аминь.
Она (испуганно). Пожалуйста, стреляй, там еще одна…
Он (снова целится в публику, стреляет). А, твою мать, мимо.
Она. Ты… ты видел, какие они огромные, больше зайца.
Он. Ну, эти еще ничего. Погоди, еще не такое увидишь — вот тогда запоешь!
Она. Уедем отсюда! Я достаточно насмотрелась. Отвези меня домой.
Он (выключает фары). Не суетись. Представь себе, что ты в центре Африки, на львиной охоте… М-м-м?
Она. Я не Тарзан, я не хочу львов. Я хочу домой.
Он. Заткнись. Возьми сигарету и слушай. Я мужчина, понимаешь? Я должен убивать. Понимаешь? Это часть моей натуры, ясно? Но что мне делать, ведь я живу в городе! Если я буду стрелять в людей, меня упекут в тюрьму. Если я отправлюсь в Шеннбрунн, в зоопарк, и прикончу льва за решеткой, мне за всю жизнь потом не расплатиться… У меня нет выхода. Либо я должен проглотить собственный инстинкт и стать евнухом…Либо я должен ездить сюда и бить крыс. Ты меня поняла?
Она. Ты действительно получаешь от этого удовольствие?
Он. Больше чем от футбольного матча на первенство страны.
Она. Бедняга! Ты прямо ковбой какой то! Вот уж не ожидала…
Он. А ты думала — какой я?
Она. Я не знаю… так просто… симпатичный, но ничего особенного. Такой же трудяга, как все.
Он. Вот именно поэтому я езжу сюда, я не трудяга, я мужчина. Пива хочешь?
Она. Да… Если оно не слишком холодное…
Он поворачивается к заднему сиденью, открывает минибар: пиво, вино, кока-кола и т. д.
Честно, у тебя не машина, а чудо. Она мне нравится.
Он. Еще один кандидат на свалку!
Она. Зачем ты так говоришь? Я же видела, как ты собирал ее в мастерской.
Он. Верно… верно. Все своими руками. Моя работа… мотор — девяносто лошадиных сил — я свинтил с автомобиля одного клиента, из его колымаги можно было сделать только сливовый мармелад… С мотором пришлось повозиться… разобрать… собрать… а потом он кашлял, как чахоточный. И он заработал, понимаешь?.. Мой мотор…Я его разбудил. А потом кузов и вся отделка… Я мечтал каждую ночь, как это будет, когда я все сделаю. Я лежу в своей машине, словно астронавт… Катапультируемое кресло, все на месте… зажигание… И я с ревом взлетаю над домами, я улетаю, понимаешь? Я действительно видел, как я лечу… я смотрел на вас всех сверху. Я и моя машина. Каждый ее винтик я держал в руках, каждый кусочек… Такая радость… Моя машина…
И вдруг все было кончено. Конец. Финита… Понимаешь? Хочешь соломки к пиву?
Она. Что было кончено?
Он. Я не знаю. Это было так, будто прокололи иголкой твой новый воздушный шарик… будто проиграла твоя любимая команда… Я посмотрел на свой автомобиль и понял, что он — всего лишь вещь, понимаешь? Вещь — это вещь, и ничего более. И еще я понял, что только охота на крыс дает мне какую-то радость. (Берет ружье, включает фары, встает.) Эй, вы, крысы, чудища, выходите! Покажите свои гадкие красные глазки. (Стреляет в публику.) Одна! (Еще стреляет.) Две! (Еще стреляет.) Три!
Она. Что, опять убивать захотелось?
Он. Пожирательницы дерьма, воровки! Кровопийцы! Хвостатые отродья! Я с вами за все рассчитаюсь! (Снова садится, выключает фары и поворачивается к ней; пытается ее поцеловать.) Послушай, пойдем, не надо усложнять; вперед…
Она. Нет. Не
