Собрание сочинений. Том 1
СЕМЬЯ И ШКОЛА
Горе и радости маленького человека
(Посвящается гг. родителям)
Иванов Павел, ученик 2-го класса 4-й гимназии, вышел из дома сырым, осенним, пасмурным утром.
Выйдя из подъезда, он пошёл едва-едва, медленно переставляя ноги, потом зашипел, начал прибавлять ходу и завернул за угол с такой уже быстротой, что должен был дать свисток, чтобы не передавить прохожих.
Это был не Иванов Павел, а курьерский поезд, шедший из Петербурга в Орёл с быстротой 120 вёрст в час. Кругом мелькали пейзажи, и, проходя мимо ворот, Иванов Павел за две тумбы давал тревожные свистки, чтобы не перерезать на всём ходу бочку с водовозом.
Иванов Павел, шипя и выпуская пары, с быстротой молнии переводил себя с стрелки на стрелку, сам удивлялся своему искусству, и переходил через улицы.
С конца октября или начала ноября Иванов Павел воображал себя команчем или онахом. Зимой он был следопытом и очень внимательно рассматривал следы в снегу, находя в них много таинственного, загадочного и тревожного, заставлявшего его испускать крик совы.
Но осенью, когда ещё живы были воспоминания о поездке в деревню, он был курьерским поездом, который каждый день в 8 часов утра ходил в Орловскую губернию.
Дойдя до лавки Шестопалова, Иванов Павел зашипел, дал контропар, и поезд остановился. «Машинист пошёл в буфет».
Иванов Павел зашёл в лавку, положил на прилавок пятачок, данный ему на завтрак, и сказал:
— Дайте мне палку шоколада «национального», только с испанцем… Или нет, дайте мне лучше батон… Или вот что… Не надо батона… Дайте мне палку косхалвы. Самой лучшей.
И от лавки Шестопалова Иванов Павел пошёл уже медленно, погружённый в пережёвывание косхалвы.
Палка косхалвы была упругая, как толстый кусок резины. Косхалва вязла в зубах так, что Иванов Павел часто не мог разжать челюстей и запускал в рот палец. Это ему нравилось.
— Настоящая пища воина. Индейцы и не то ещё едят. А Кук, который ел от голода свои мокасины!
Когда Иванов Павел съел палку косхалвы, у него ломило скулы.
Затем Иванов Павел начал останавливаться перед окнами открывавшихся магазинов и рассматривать вещи, которые он знал все наизусть, какая где лежала.
А перед магазином оптика подождал даже, пока приказчики откроют окна, чтоб посмотреть на настоящий маленький паровоз на рельсах, который он собирался три года «накопить денег от завтраков и купить».
Но не мог исполнить этого, потому что каждое утро свой пятачок проедал.
В гимназию Иванов Павел пришёл перед самым звонком, и сердце его вдруг наполнилось тревогой.
Сегодня его должны вызвать из латыни.
Он хотел утром в гимназии подзубрить. Когда же теперь?
Он чувствовал страшное беспокойство во всём своём существе. И все кругом чувствовали боязнь и беспокойство. Бегали, играли, кричали, но всё это так нервно, словно они хотели шумом и криком заглушить внутренний беспокойный голос.
Товарищи кинулись к Иванову Павлу и закричали:
— Что ж ты, Девет, а так поздно приходишь. Тут без тебя битва была. Иди к Крюгеру.
На что Иванов Павел раздражённо крикнул:
— Убирайтесь от меня к чёрту! Дурак ты, а не Крюгер.
— Так и ты не Девет, а свинья! — сказал обиженный Крюгер.
И все закричали:
— Господа! Господа! Иванов больше не Девет!
Крюгер дал ему кулаком в бок, за что Иванов Павел сделал ему подножку.
В эту минуту ударил звонок.
— На первом уроке выучу! Русский меня не спросит.
Но Николай Иванович, «русский», вошёл в класс и после молитвы объявил:
— Господа, диктант!
У Иванова Павла сердце упало.
Диктант длился целый час, и когда пробил звонок и началась первая перемена, к Иванову Павлу подлетели товарищи:
— Ты как смел Костюкову подножку давать? Подножку нельзя! Не по правилам!
— Господа! Мне надо латынь подзубрить! — объявил было Иванов Павел, но все закричали:
— Трус! Трус!
А Мозгов Игнатий крикнул:
— Какой же ты второй силач в классе?
Это уж был вопрос самолюбия. Иванов Павел вышел из-за парты и сказал:
— Ставься! Беру на левую ручку. Много ли вас на фунт сушёных?
— Подножку не давать! Подножку не давать! — кричали товарищи.
А первый силач в классе стоял около, готовый каждую секунду вступиться.
Мозгов кидался и с фронта и с бока, но Иванов отшибал его каждый раз и здорово приложил об парту, как ударил звонок, и все кинулись по местам.
В коридоре раздались медленные, мерные шаги чеха-латиниста, словно шаги каменного командора.
У Иванова Павла вдруг зачесалось всё тело.
— Встуаньте! — делая знак рукой, сказал чех-латинист.
Все встали.
— Саитесь! — объявил чех-латинист, опуская руку.
Все сели.
— Встуаньте! — опять крикнул он.
Опять все встали.
— Саитесь! — опять сказал чех-латинист.
Опять все сели.
Проделав так четыре раза, чех-латинист сел на кафедру, отметил отсутствующих, объяснил следующий урок и взялся за журнал.
— Господи! Не меня! Не меня! — зашептал Иванов Павел и начал часто-часто креститься под партой.
Чех-латинист поводил пальцем по журналу и воскликнул:
— Мозгоу!
— Не меня! Не меня! — взыграл душой Иванов Павел.
Он сидел, низко-низко пригнувшись к парте, и под столом давал ногою пинка сидевшему впереди высокому Веретенникову.
— Сиди выше! Сиди, говорят тебе, выше! Чтоб меня не увидал.
— Я и так высоко сижу! — шептал в ответ Веретенников, подложил под себя две книги и вытянулся в струнку.
— Выше, говорят тебе! Выше! Чтобы не видно было! — лупил его под столом Иванов.
— Да некуда выше! — огрызнулся Веретенников.
— Уеретенников Никуай! Вы чеуо там разгуариваете? — раздался вдруг голос чеха. — С кем? Уотодвиньтесь!
И он пристально воззрился в пригнувшегося к парте Иванова Павла.
Иванов Павел чувствовал, как у него кровь приливала к голове и горели уши.
Он сидел, нагнувшись, не смея взглянуть на чеха, но чувствовал на себе его пронизывающий взгляд.
Весь класс молчал. Мёртвая тишина царила.
«Спросит! Спросит!» словно в предсмертном томленье подумал Иванов Павел и полез под парту.
Но с кафедры раздался голос:
— Куда уы? Остуаньтесь!
Иванов замер.
Прошла ещё тягостная, бесконечная минута.
Чех водил пальцем по журналу и, наконец, сказал:
— Иуанов Пуавел!
Иванов Павел подкашивающимися ногами пошёл к доске.
— У уас в прошлый рауз була двуойка, — медленно и с расстановкой начал чех, — вуам нуадо пупруавиться. Пупруавьтесь!
Иванов Павел мигал, дрожал, краснел, бледнел.
— Позвольте вам сказать, Оскар Викторович…
— Гуоворите! — объявил чех. — Гуоворите! Уас уызвали зуатем чтуоб вы гуоворили! Мы ждюем, чтуо скуажет Ивуанов Пуавел!
— Позвольте вам сказать, Оскар Викторович… — начал было
