Елена Храмцова
Девять жизней. Минус одна
Чтоб связать тебе жизнь,
я тайком распускаю свою…
© Беляева Валентина, 2001
День был изматывающим. Она так устала, что прилегла вздремнуть, — воспользовалась небольшой паузой, пока с работы не пришел муж с дочкой, которую он должен забрать из садика по дороге домой.
Уже погружаясь в сон, она, по еле ощутимому чувству пробегающего по коже мороза, вдруг с ужасом поняла, что ей сейчас приснится. Предприняла отчаянную попытку очнуться, но не успела.
Ей снова снилось, что она кошка.
***
Сон первый. Жизнь первая
Мама пахла очень вкусно! Сладким молоком и чуть влажной тщательно вылизанной шерстью на животе, в которую сейчас утыкались шесть маленьких, слепых и еще совсем крошечных, всего неделю назад родившихся котят, — включая и ее саму. Две сестренки и трое братишек сопели, пытаясь добраться до маминых сосков. Она была самой старшей и шустрой и, несмотря на непослушные, расползавшиеся в разные стороны лапы, добралась до заветного молока быстрее их, — а потому уже вовсю старательно наминала передними лапами мамин живот, намертво вцепившись в один из сосков и обоняя родной запах.
— Марья, здесь ее выводок, нашел! В голбец, паразитка этакая, утащила. Неси ведро! — раздался откуда-то сверху грубый мужской голос.
Что-то брякнуло. Послышались тяжелые, бухающие, постепенно приближающиеся звуки.
Шаги и громкий голос сильно напугали маму-кошку и та, стряхнув с себя ее и других ее братьев и сестер, забилась куда-то под лестницу. Ей стало очень обидно, ведь она все еще была голодной. Братья рядом запищали, заползали, бестолково шатаясь и падая в попытках снова найти мягкий и нежный живот. Она же к концу этой первой недели своим маленьким умишком уже понимала, что мама уходит намного дальше, чем они могли бы до нее самостоятельно добраться, и потому, пару раз мявкнув от досады, лишь плотнее прижалась к лежащим рядом сестренкам, сберегая тепло.
Что-то грохнуло совсем рядом, пол тряхнуло. Чуть громче, чем до этого, пискнул один из братьев. Булькнуло. Пару минут было тихо. Потом большая рука грубо заграбастала ее, подняла и тут же погрузила во что-то очень холодное, почти ледяное. Ей стало очень страшно и мокро, — намного мокрее, чем когда мама вылизывала их своим шершавым теплым языком. Несколько мгновений она изо всех своих крошечных сил пыталась извернуться, дергаясь и барахтая всеми четырьмя лапами в безучастной мокрой холодной мгле, внезапно окружившей ее со всех сторон и проникающей прямо внутрь, — заливая уши, глаза, рот. Но сильная рука держала надежно и крепко, не замечая ее слабых усилий.
Сон второй. Жизнь вторая
Она сидела в клетке метр на метр, забившись в самый угол. Ей было пять или шесть лет, — точнее могла бы сказать только «эта», и то если бы смогла найти ее сертификат среди завалов бумаг на старом, когда-то называвшимся письменным, столе. И бумаги, и сам стол были покрыты толстым слоем пыли.
«Эта» была толстой и неопрятной бабищей, тяжелой на руку. Особенно, когда бывала пьяна, что последние пару лет означало почти постоянно.
Когда-то «эта» купила ее, молодую красивейшую британскую короткошёрстную с шикарной плюшевой шубкой, на международной выставке у заводчиков. Но сейчас ей было уже пять (или все же шесть?) лет и она давно забыла, что когда-то была красивой. Шерсть без вычесывания свалялась, а сама она стала непомерно тощей от бесчисленных родов и постоянного выкармливания потомства. Не имея возможности активно двигаться в клетке, она почти все время лежала на своей старой грязной подстилке, что тоже не способствовало здоровью и красоте. Она давно уже ничего не чувствовала, кроме апатии и страха перед перепадами настроения «этой».
Последние ее роды прошли очень плохо, почти все котята родились мертвыми. Внизу живота под хвостом сильно болело, не смотря на то, что она постоянно вылизывала это место. Из стоящего рядом лотка, в котором крайне редко убирали, исходили такие миазмы, что ее глаза сильно слезились.
Справа и слева от её клетки стояло еще три таких же, с ее товарками, — такими же, как она, несчастными и забитыми кошками, давно забывшими с каким восхищением на них когда-то смотрели люди. В этой квартире право свободно передвигаться имел лишь кот Арчибальд, и то если не путался под ногами.
«Эта» в очередной раз коротала вечер со своим постоянным бойфрендом за бутылкой. Тот, едва ворочая непослушным языком, разглагольствовал:
— Слушай, а чё мы эту старую кормим, а? Пустая ж уже, ни родить, ни выкормить больше не сможет. Выбросить и дело с концом. Не, ну в самом деле, чего мы ее зря кормим?
«Эта» сначала уставилась на собутыльника осоловевшими глазами, пытаясь осмыслить услышанное. До оглушенного алкоголем мозга доходило туго. Потом взгляд несколько прояснился и «эта» со смесью удивления и одобрения произнесла:
— Корм дорогой, с-с-со-ба-ка!.. А её глядишь и подберет кто. По-ро-да же!
«Бойфренд» неверными шагами подошел к клетке, распахнул, с трудом нащупал ее, забившуюся при виде приближающейся фигуры еще сильнее в угол, впотьмах. Схватил за шкирку, и, с трудом открыв давно немытое окно, смотревшее во двор на высоте первого этажа, не долго думая вышвырнул ее из прямо окна. Падать было не далеко.
Она неуклюже плюнулась в холодную белую мяшу, погрузившись в нее с головой. Ничего не понимая, обалдевшая от испуга и резкой перемены, одним рывком выскочила из сугроба, — только для того, чтобы попасть в другой такой же. После пары попыток выбраться из этой белой западни, она все же смогла запрыгнуть на твердый, чуть возвышаюшийся над сугробами бортик, идущий вдоль заколоченного подвального окна.
На улице было темно и холодно. Очень холодно.
В шоке от внезапного потрясения и в совершеннейшем непонимании происходящего, она собралась в комок, подобрав под себя лапы и хвост, пытаясь согреться. От окошка шел небольшой парок и воздух рядом с ним был чуть теплее. Она поплотнее прижалась к этому окошку, потихоньку засыпая.
Сверху падала белая колючая крупа, покрывая все вокруг и понемногу занося небольшой округлый холмик рядом с подвальным окном.
Сон третий. Жизнь третья
— Марина, меня это достало, сколько можно?! Опять твой отпрыск за своим котом не следит, — орал басом мужской голос. — Мало того, что этот засранец ободрал мое любимое кресло, так он еще
