Э. Вуд
Выпусти меня
Я бы хотел вам кое-что рассказать.
Что-то, что покажется странным и даже пугающим.
Мне почти тридцать, а я до сих пор гадаю: было ли всё произошедшее со мной ночными кошмарами или моими безобразными фантазиями.
Призраки прошлого до сих пор преследуют меня: и во сне, и наяву.
И я постоянно молюсь, лишь бы не сойти с ума…
Что ж, я, пожалуй, начну.
На дворе шёл тысяча девятьсот девяносто восьмой год.
Я, тринадцатилетний мальчишка по имени Дэнни Тэйлор, жил вместе с родителями в Элмвуде, что в южной части Провиденса, штат Род-Айленд.
По инициативе отца, Питера Тэйлора, мы поселились в сером невзрачном доме, который располагался по Атлантик-авеню, в непосредственной близости от пересечения этой улицы с Гамильтон-стрит.
Ещё несколько месяцев назад нам приходилось ютиться в захудалой избушке, которая громко скрипела, издавала свист и чадила, как скучающий моряк с трубкой в зубах.
Мама, Джина Тэйлор, иронично называла её «убежище анахорета».
Мы ценили избушку вопреки всем её недостаткам, ведь она дарила нам тепло и крышу над головой.
Однако смена ветхой избушки на новый, хоть и невзрачный дом — стало лучшим решением за последние несколько лет.
Нас окружала по меньшей мере дюжина таких же неказистых домов, но мы особо не жаловались. Район оказался симпатичным и тихим, да и школа находилась менее чем в миле от дома, так что я спокойно добирался до школы пешком, заодно подхватывал по пути трёх закадычных друзей.
На заднем дворе у нас росли старый дуб с потемневшей корой и четыре молодые яблони.
В жаркие дни маме нравилось прятаться в тени деревьев и читать книги. Я заботливо приносил ей шерстяной плед и вкусные сэндвичи, приготовленные мной на скорую руку.
Мама могла задремать, и соломенная шляпа, под которой она прятала свои вьющиеся каштановые волосы, слегка сползала на её необычайно умиротворённое лицо.
Я глядел, как пёстрые пташки запрыгивают к ней на коленки, прикрытые длинным подолом льняного платья, белого, как азалии. Я, чувствуя лёгкое раздражение, постоянно порывался прогнать пернатых, чтобы они не мешали маме отдыхать, но в итоге насмешливо наблюдал это нелепое зрелище. Мама будто не замечала непрошенных гостей, а, может, нарочито позволяла наглым малявкам топтаться по ней, пока она притворяется спящей.
Мама подкармливала пташек, а они взамен приносили ей сухие цветы и красивые пёрышки.
Порой мама лежала на траве и задумчиво глядела куда-то в высокое небо.
Часто я присоединялся к ней, и тогда мы мило болтали.
Я много трепался о школе, делился своими мечтами.
Мама же с меланхоличной тоской рассказывала про своё детство, родителей, первый неудавшийся брак.
В юности она увлекалась танцами и живописью. Но по воле судьбы она стала не танцовщицей или художницей, а администратором в хостеле.
Мама с теплом вспоминала театр Леруа в городе Потакет; театр, к сожалению, в тысяча девятьсот девяносто седьмом году снесли, как и несколько соседних зданий, чтобы построить аптеку. Джина вместе с матерью, Хэлли Грэм, почти каждые выходные посещала Леруа; особенно важными для неё стали дни, когда к ним присоединялся отец, Майкл Грэм. Майкл постепенно отдалялся от них, замыкался в себе, так как тяжело болел и не желал обременять их своим присутствием. Поэтому Джина бесконечно ценила часы, проведённые рядом с ним.
Майкл скончался на шестьдесят четвертом году жизни за просмотром только что вышедшего «Кошмар на Лондонском мосту».
Хэлли здравствовала, но в тысяча девятьсот девяносто первом году улетела в Бостон, так как «там есть Тропа Свободы, бостонский лагер и кремовый пирог, а ещё там родился Эдвард Нортон».
Мама смеялась и одновременно плакала, когда говорила о своём первом романе. Она в сердцах восклицала, насколько была глупой и наивной в шестнадцать, раз поверила в вечную любовь с Митчелом МакКинли, которую тот клятвенно пообещал ей под ночным осенним небом. Они сидели в ржавом понтиаке бонневиле 71-го, когда Митчел сделал ей предложение, а после они страстно поцеловались.
В тот момент она чувствовала себя самой счастливой на свете.
Их дороги разошлись через три года после свадьбы, так как Митчел дружил с бутылкой крепкого пойла охотнее, чем с работой.
В общем… я посвящал маме всё своё свободное время, но мне всё равно казалось, что его недостаточно.
Хуже всего, что я эгоистично не замечал, как мама меняется.
Никто из нас.
Если так подумать, то изменения были почти незаметные, но очень важные. Например, она вела себя более рассеянно, чем обычно; стала заваривать крепкий кофе, хотя до некоторых пор обходила его стороной, предпочитая чай или свежевыжатый сок. Периодически напевала какую-то незнакомую мне мелодию себе под нос, и звучала мелодия столь же печально, как «Буду ждать тебя здесь».
В её серо-голубых глазах появился оттенок грусти.
Когда начались эти метаморфозы, сложно определить.
Ведь, по существу, всё было в порядке в нашей семье.
Или я просто оставался слеп.
По крайней мере, все трое — я, Джина и Питер — вели себя как обычно.
Просыпались каждое утро, завтракали, разглагольствовали о всякой ерунде, спорили и по-дурацки шутили, занимались насущными делами, иногда куда-нибудь выползали из своей затхлой норы — в кино или в кафе.
Казалось, эта идиллия может продолжаться вечно.
Но всему однажды приходит конец.
Пятнадцатого марта тысяча девятьсот девяносто девятого года мамы внезапно не стало.
Так внезапно, что несколько следующие недель я упрямо отказывался в это верить.
Отцу лично сообщили, что Джина спрыгнула с моста примерно в двух милях от нашего дома. Её тело нашли после заката недалеко от берега небольшого озера. Какой-то мужчина плавал на моторной лодке и наткнулся на неё, ему померещилось, что она ещё дышит. Он попытался её спасти, но очевидно, было уже поздно.
Я пялился на отца, как идиот, когда он ровным тоном говорил мне обо всём этом, первая мысль, которая мелькнула в затуманенной голове, была: «Он чертовски паршиво шутит. Решил зачем-то поиздеваться надо мной». Но когда он крепко обнял меня и заплакал, я твёрдо осознал, что он говорил вполне серьёзно.
Я долгие дни прокручивал в голове эту информацию. И я считал её как никогда абсурдной. Я допускал, что мама своё нездоровое состояние маскировала под обычную усталость, достаточно умело, чтобы не вызывать лишних подозрений, и вероятно страдала от депрессии. Или какого другого подобного недуга.
Но меня страшно смутили две противоречивые вещи: она жутко боялась высоты и крайне неохотно
