Стивенз Джеймз.
Ирландские чудные сказания
James Stephens
The Irish Fairy Tales
Лепрекон ирландской литературы
Так называли Джеймза Стивенза некоторые его собратья-писатели, и Стивенз не только не обижался на это прозвище, но и с легким сердцем поддерживал такой образ. Миниатюрный, подвижный, необычайно живой и обаятельный, он был великолепным рассказчиком с насыщенной, изобретательной речью. Его писательское наследие, и прозаическое, и обширное поэтическое, — это разговор остряка, лирика, наблюдателя за жизнью, философа и визионера-мистика.
Романы Стивенза на материале ирландских легенд, пока не изданные на русском языке, к сожалению, — «Горшок золота» (The Crock of Gold, 1912), «Полубоги» (The Demi-gods, 1914) и «В стране юности» (In the Land of Youth, 1924) — замечательно ироничны и смешны, однако в то же время их можно растаскивать на яркие философские цитаты, в чем легко убедиться, порывшись в интернете: из этих романов уже нарезали десятки демотиваторов и наделали красивых картинок с вдохновляющими фразами. «Дейрдре» (Deirdre, 1923), переработка легенды из уладского цикла, — высказывание построже.
Два других сравнительно крупных произведения Стивенза — «Дочь поденщицы» (The Charwoman’s Daughter, 1912) и «Восстание в Дублине» (Insurrection in Dublin, 1916) — не менее остроумные и точные наблюдения за дублинской жизнью, причем «Дочь поденщицы» увидела свет за четыре года до «Дублинцев» Джойса. «Восстание в Дублине» — буквальное свидетельство очевидца пасхальных событий 1916 года, и на мировоззрение Стивенза, политически вовлеченного, хоть и умеренного националиста, «восстание поэтов» оказало серьезное влияние. Как журналист, Стивенз пережил эволюцию, до некоторой степени похожую на ту, что случилась с «отцом» Гэльской лиги Дагласом Хайдом: Стивенз, восхищенный инициативами Хайда по возрождению гэльской культуры, к кооптированию их в политику и к набиравшему в начале XX века на их почве воинствующему национализму относился с подозрением и тревогой. О сентиментализме Гэльского возрождения Стивенз-журналист писал с откровенным ехидством еще в 1910 году, по следам многочисленных постановок «Театра Аббатства». В этом он был единодушен с Джойсом[1].
Пересказом и переосмыслением старых ирландских легенд в XIX–XX вв. занимались едва ли не все столпы Гэльского возрождения — от обоих О’Грэди до леди Грегори, Йейтса, Мура и Расселла. Стивенз своим сборником «Ирландские чудные сказания» поучаствовал в этой работе, но, в отличие от своих предшественников, сумел особенно ярко высветить в средневековых текстах их юмор — то сухой, сдержанный и невозмутимый, то откровенно проказливый и прямолинейный. Кроме того, с подачи Джорджа Расселла, своего наставника и покровителя в «звездной» компании литераторов поколением старше, Стивенз-мистик увлекался восточной духовностью, литературой и мировосприятием, и ему удалось отыскать некоторые переклички между созерцательными традициями Востока и кельтского мира. Поиски родства этих двух старых культур — индийской и ирландской — начали еще до Стивенза, конечно, однако его подход, заметный в этом сборнике, и изящен, и деликатен, а потому к нему легко проникнуться доверием и захотеть разбираться в этом дальше самостоятельно. Расселл наставлял Стивенза в его изучении Бхагавадгиты и Упанишад, и встречающийся в ирландской средневековой литературе мотив переселения душ стал и для Стивенза еще одной точкой идейного родства двух древних культур. Поэтический сборник «Перерождения» (Reincarnations, 1918), прямо в названии ссылающийся на этот мотив, — заметный вклад Стивенза в переосмысление и пропаганду позднесредневековой поэзии филидов:
Стивенз поэтически пересоздал[2] на английском языке стихи больших ирландских поэтов XVII и XVIII вв., в том числе — Антони О’Рафтери (1879–1835), Эгана О’Райли (ок. 1670–1726), Дави О’Бруадаря (1625–1698).
Неочевидное соединение добродушной умной иронии и поэтического философского ясновидения — черта всех работ Стивенза. В частности, поэтому мы решили не включать в перевод названия этой книги слово «сказки». Во-первых, сказка по своему жанровому определению — заведомый вымысел, как правило приводящий к некоторой однозначной назидательности; по словам самого Стивенза, народная сказка (folk tale) посвящена в основном «удовлетворению чувственных желаний» и «мелким уклонениям от повседневной рутины», тогда как чудное сказание (fairy tale) рассматривает фундаментальные вопросы знания, жизни и смерти[3]. Во-вторых, у слова «сказка» есть налет некоторой детскости, что само по себе неплохо, но этот сборник адресован уж точно не детям, а поэзию, философию и исторические корни этих сказаний во всей их полноте смогут оценить читатели, уже получившие некоторый житейский и литературный опыт.
Шаши Мартынова
Сказание Туана мак Карила
Глава первая
Фйнниан, настоятель монастыря в Мовилле1, отправился на юг и восток в великой спешке. В Донеголе настигли его вести, что остались еще в его краях люди, верившие в богов, каких сам он не одобрял, а с богами, которых мы не одобряем, даже праведники обращаются бесцеремонно.
Ему донесли о высокородном человеке, что не соблюдал ни дни святых, ни воскресенья.
— Могучий человек! — отозвался Финниан.
— Вот как есть могучий, — ответили ему.
— Испытаем-ка его мощь, — постановил Финниан.
— Толкуют про него, что он мудр и отважен, — прибавил осведомитель.
— Испытаем-ка мудрость его и отвагу.
— Он… — зашептал наушник, — …он — чародей.
— Я ему покажу чародейство! — гневно воскликнул Финниан. — Где живет этот человек?
Ему сообщили где, и Финниан немедля туда отправился.
Долго ли, коротко ли, пришел Финниан к твердыне того высокородного, что следовал древним обычаям, и потребовал, чтоб пустили его и позволили проповедать и укрепить нового Бога — и исторгнуть, устрашить да изгнать самую память о старом, ибо Время к престарелому богу столь же немилосердно, как и к престарелому побирушке.
Но высокородный ольстерец отказал впускать Финниана. Заперся в доме, захлопнул все ставни, угрюмо негодуя да не смиряясь, продолжил держаться обычаев, каким десять тысяч лет, и не пожелал внимать ни призывам Финниана за окном, ни стуку Времени в дверь.
И все же из двух этих недругов он укрепился против первого.
Страшил его Финниан — дурное знамение, настоящая жуть, — а вот Время ему не указ. Еще бы: высокородный тот был сводный брат Времени и к суровому этому богу относился с таким презрением, что и не презирал его даже: косу его перепрыгивал, увертывался от нее; Время же смеется, лишь когда берется за Туана, сына КАрила, сына Муредаха Красношеего2.
Глава вторая
Финниан же терпеть не мог, когда кто-нибудь противится Слову Божьему — или самому Финниану, и потому он вознамерился одолеть
