— Пусть живут, пока сами не поймаются. Накормить и обустроить.
Вдобавок Толстой получил возможность вольно распоряжаться своими богатствами, до того за его расходами строго следили мать и дядья Перовские. К сожалению, эта свобода не пошла Алексею Константиновичу на пользу — очень скоро он попал в ловушку Бахметевых.
Сразу же после кончины графини Анны Алексеевны в имении Толстого обосновалась семья брата Бахметевой — Петра Андреевича Бахметева. Любимцем писателя стал сын Петра — Андрюша[259]. Ничего плохого в этом, конечно, нет, даже наоборот: усадьба Толстого наполнилась звонкими веселыми голосами детей Бахметевых, и это создавало непередаваемую атмосферу уюта домашнего очага. Но одновременно все семейство Бахметевых разом село на шею добродушному Алексею Константиновичу, и каждый начал бессовестно обирать его и выживать из собственного дома.
К сожалению, в те же годы начали усугубляться болезни писателя. К этому времени Алексей Константинович уже страдал невралгией и астмой. Невзирая ни на что, в 1859 г. Толстой создал гениальную философскую поэму «Иоанн Дамаскин». Самое удивительное в судьбе поэмы то, что впервые в жизни Толстого именно ее публикацию попыталось запретить III Отделение, ссылавшееся на запрет церковной цензуры! II Поговаривали, что помимо церковников соответствующее указание дал сам Александр И. Тогда поэму тайно передали на прочтение императрице Марии Александровне, и она в обход III Отделения просила министра народного просвещения Евграфа Петровича Ковалевского (старшего) (1790–1867) поспособствовать публикации. Поэма вышла в первом номере славянофильского журнала «Русская беседа» и вызвала тихий скандал в министерских кабинетах.
Осенью 1861 г., вскоре после отмены крепостного права, император дал Толстому полную отставку. С этого времени материальное положение Алексея Константиновича стало стремительно осложняться. «Теша себя надеждой стать хорошим сельским хозяином, он пытался что-то предпринимать, распоряжаться. Указания его выслушивались почтительно, но не выполнялись. Крестьяне часто обращались к нему за помощью, и он никогда не отказывал в ней, защищал их от притеснений приказных крыс и полицейских властей, давал деньги… Наступили новые времена, вступили в силу капиталистические отношения. Изворотливость, прижимистость, умение вкладывать в дело каждую копейку и получать с нее прибыль, каждодневное приращивание своего имущества за счет других правдами и неправдами — все это было чуждо Толстому, исполненному либерального благодушия и благожелательности. И как ни был он богат, состоянию его суждено отныне таять с катастрофической быстротой… Вокруг уже вились дельцы — новые хозяева жизни». Уже в 1862 г. Толстой продал имение в Саратовской губернии, далее последовали другие, он начал продавать леса на сруб, выдавал векселя. К концу 1860-х гг. писатель понял, что разоряется, но ничего с этим не мог поделать.
В эти годы в переписке Алексея Константиновича стали упоминаться некие «икс» и «зет» — «один из них слышал когда-то, что есть на свете деликатность, а второй никогда о ней не слыхал. «Одним словом, это гадина почти наивная»». Так Толстой характеризовал Петра и Николая Бахметевых, которые стали не мытьем, так катаньем прибирать его имения к своим рукам и проматывать их. Управляющие многочисленных имений графа тоже не смущались и крали все, что плохо лежало, а у Толстого под присмотром Бахметевых плохо лежало все!
Сочно описал отношение братьев Софьи Андреевны к добродушному Толстому А. Д. Жуков: «…они напоминали этакого «доброго знакомого», который, подвыпив, незвано вламывается в дом, курит хозяйские сигары, бесцеремонно пуская владельцу их дым в лицо, сбрасывает с письменного стола книги на пол, а на их место водружает ноги, развалясь в кресле, и, если хозяин скорчит недовольную мину, еще закатит истерику, обвинив в скряжничестве и чистоплюйстве… Толстой предпочитал не связываться с такой «наивностью» и удирал подальше». Удирал за границу.
Василий Петрович Горленко (1853–1907), известный малороссийский журналист, этнограф и художественный критик, однажды записал: «Ал. Толстой, обожая жену, очутился в «родственных объятиях» многочисленной родни своей супруги. Тяжесть положения осложнялась и тем обстоятельством, что сама супруга его, по доброте своей, родне этой покровительствовала и любила ее, поэт же должен был терпеть бесцеремонное отношение к его добру, вмешательство в его дела и большие, совершенно непроизводительные траты из горячей любви к жене…»[260]
В конце 1862 г. здоровье Алексея Константиновича стало резко ухудшаться. Вот как описал это Д. А. Жуков: «Он погрузнел, от прежнего румянца не осталось и следа — лицо стало землистым, черты его словно бы отяжелели, укрупнились, под глазами напухли мешки. Он болел, тяжко болел. У него и прежде бывали головные боли. Ныла нога, что не позволило в свое время совершить вместе с полком поход до Одессы. Но теперь, казалось, разладилось все — словно огнем прожигало желудок. Толстого часто тошнило и рвало. Были приступы удушья, появились боли в области сердца…» Врачи помочь оказались не в состоянии.
К этому времени Софья Андреевна Миллер получила долгожданный развод и вновь стала Бахметевой. 3 апреля 1863 г. они с Толстым наконец-то обвенчались, прожив в гражданском браке немногим менее 12 лет.
В литературе нет единого мнения об их отношениях. Большинство биографов, указывая на переписку и воспоминания современников, утверждают, что Толстой и Бахметева искренне любили друг друга. Но иногда ссылаются и на хорошо знавшего Бахметеву И. С. Тургенева, который якобы написал, что семейная жизнь их походила на трудно и скучно разыгранную трагикомедию. Тургенев уважал, но недолюбливал Софью Андреевну, а однажды даже заявил Л. Н. Толстому, что у нее «лицо чухонского солдата в юбке». Впрочем, Иван Сергеевич сам столь увяз в отношениях с Полиной Виардо и ее семейством, такие огромные средства, полученные от русских крепостных крестьян, тратил на их содержание во Франции, что вряд ли Тургеневу позволительно было рассуждать о семье Толстого, тем более осуждать его супругу.
С конца 1860-х гг. Толстые обосновались в Красном Роге, откуда выезжали только за границу, на лечение. Жизнь в этом поместье обходилась им гораздо дешевле, чем в столице, а финансы Алексея Константиновича давно уже желали лучшего.
К тому же у писателя началась странная болезнь, во время обострения которой кожу по всему телу вдруг будто кипятком поливали. Приступы дикой головной боли случались ежедневно, писатель даже боялся шевелить головой, ходил медленно, чтобы случайным движением не вызвать очередной приступ. Лицо у Толстого стало багровым в синих прожилках. Врачи не могли установить точный диагноз болезни, а потому не знали, как ее лечить.
С августа 1874 г. стародубский уездный врач Корженевский попытался облегчить больному невралгические боли приемами лития, но это средство помогло на очень короткий срок, затем страдания возобновились. Осенью того же года Толстой в сопровождении племянника жены князя Дмитрия Николаевича Цертелева (1852–1911), в будущем серьезного философа и страстного поклонника спиритизма, выехал на лечение за границу. Там, в Париже, писателю впервые было жуткое видение: он проснулся среди ночи и увидел склонившуюся над его постелью фигуру в белом, которая тут же растворилась во тьме. Путешественники расценили это как дурной знак, но, поскольку у Толстого наступило временное улучшение здоровья, быстро позабыли о случившемся. А весной 1875 г. Алексей Константинович вновь почувствовал себя худо. Тогда-то он и пошел на роковой шаг.
