24 сентября: Я вернулась в Коппе с г-ном де Шатобрианом. Мы понимали друг друга благодаря восхищению, которое он испытывает к де Сталь. Я хотела сказать последнее «прости» этой могиле: завтра я покину г-на де Шатобриана. Вот так проходит моя жизнь. Прощайте.
Сдержанность в выражении чувств: в этом вся Жюльетта. Версия Рене, изложенная в «Замогильных записках», вылилась в две небольшие главки под названием «Коппе. Могила госпожи де Сталь» и «Прогулка».
Первые чтения «Замогильных записок» в Аббеи
На берегах Женевского озера, в последние дни уходящего лета, Шатобриан вдруг принимает важное решение: посвятить Жюльетте книгу своих воспоминаний (несмотря на нежелание заинтересованной особы выставлять себя таким образом на показ), а потому он чувствует властную потребность продвинуть и завершить как можно скорее произведение, начатое в 1803 году, после смерти г-жи де Бомон, строй и оформление которого, отражавшие скитания писателя, необходимо пересмотреть. Хотя Шатобриан постоянно размышлял о своих «Записках», работал он над ними лишь наскоками. Отныне он вступил в решающую пору жизни и сосредоточил всю свою энергию на мемуарах. Присутствие рядом Жюльетты, их первое общее путешествие, их разговоры и насыщенные минуты, в которые они как бы сливались друг с другом, без всякого сомнения, были для Рене главным побуждением приняться за работу…
Ему было нужно как можно скорее вернуться в Париж, не теряя при этом лица. Предлогом для возвращения послужили арест герцогини Беррийской в Нанте и ее заключение в Блэ. Забыв обиду на принцессу, сообщает нам г-жа де Буань, он вскочил в почтовую карету и помчался в Париж к ней на помощь. По дороге обдумал текст брошюры «Записка о пленении герцогини Беррийской», в которой пел гимны материнским добродетелям бесстрашной Марии-Каролины и сказал несколько восхитительных фраз о дофине[44] — все это совершенно искренне.
Брошюра вышла 29 декабря 1832 года. А 26 февраля 1833 года «Монитор» оповестил о тайном браке принцессы, все еще бывшей узницей, хотя с ней и обращались со всем уважением, положенным по ее рангу. «Все читали „беременность“ вместо „бракосочетание“», — комментирует г-жа де Буань… Для легитимистов это была катастрофа: их принцесса, вдова с 1820 года, была в положении! Граф де Луккези-Палли предложил себя в качестве супруга и предполагаемого отца ребенка, который должен был родиться 10 мая…
Шатобриан сохранил самообладание: принцесса поручила ему неофициальную миссию к своему свекру, Карлу X, который тогда жил в Праге. Он должен был объявить о случившемся и по возможности способствовать сближению, в котором, разумеется, будет отказано. Рене рассказал на роскошных страницах «Записок» об этой безнадежной миссии, однако не лишенной величия. Встреча со старым королем, с детьми Франции, скачка в Карлсбад, чтобы попытаться склонить на свою сторону несгибаемую дофину… Уехав 14 мая, благородный виконт вернулся назад 5 июня.
Он уехал 3 сентября в Венецию и Феррару, куда его посылала герцогиня Беррийская, отправленная в Палермо французским правительством. Он путешествовал в коляске, принадлежавшей когда-то Талейрану, и когда снова пустился в дорогу, искушенный слуга свергнутых государей не мог не зацепить, хотя бы мысленно, блестящего посла Луи Филиппа в Лондоне, умного старика, снова впрягшегося в лямку и заканчивавшего таким образом (решая судьбу Бельгии) свои труды в области европейской политики:
Пока я странствовал в коляске князя Беневенто, тот ел в Лондоне из кормушки своего пятого хозяина, в ожидании несчастного случая, который, возможно, позволит ему упокоиться в Вестминстерском аббатстве среди святых, королей и мудрецов — усыпальнице, честно заслуженной его набожностью, верностью и добродетелями…
Автор «Гения христианства» никогда не страдал христианским милосердием, но его нетерпимость к Талейрану сродни неизлечимой аллергии… Шатобриан редко упускал возможность «прищучить» беспечного вельможу, высшие мотивы действий которого были ему непонятны, а потому возмущали. «Когда г-н де Талейран не плетет нити заговора, он плетет интриги», — яростно выводило его перо: маловато! Но бретонский кадет терял всякое хладнокровие перед великим государственным деятелем. По правде говоря, жаль — каждый из них господствовал в свою эпоху, по-своему и на своей территории… Во всяком случае, политическая мысль Шатобриана ничего не выиграла он этого ослепления страстью в отношении Талейрана. Последний лишь обронил небрежную фразу в адрес Рене, вечные метания которого и навязчивая занятость самим собой, равно как и недостаток дипломатического размаха, не ускользнули от его внимания: «Ему кажется, что он оглох, если о нем больше не говорят!» В городе дожей Шатобриан не забывает о Жюльетте. Через день, сидя на берегу Адриатики, он размышляет о мире и о самом себе, смягчившись душой под грузом лет:
Что делаю я теперь в степи Адриатики? Безумства возраста, уподобляющегося младенчеству: я написал одно имя совсем рядом от пенной сети, где испустила дух последняя волна; следующие валы медленно слизывали утешительное имя, лишь на шестнадцатый раз они унесли его буква за буквой, словно нехотя, — я чувствовал, что они стирают мою жизнь.
Утешительное имя… Как он торопится теперь вручить себя ему… Он вернулся в Париж 6 октября, сделав ненужный крюк через Богемию, ради последней встречи с Карлом X, завершившейся такими словами:
— Куда вы теперь, Шатобриан?
— Да просто в Париж, сир.
— Да нет, не просто…
***
Шатобриан вновь принимается за работу: до конца года он напишет большое предисловие к «Запискам», переделает и расширит рассказ о годах юности и начнет, по горячим следам, повествование о своих миссиях в Прагу и Венецию. Жюльетта, всё такая же внимательная к нему и к продвижению работы над рукописью, убедила его почитать свой труд в узком, избранном кругу, чтобы прямо или косвенно привлечь к нему интерес прессы, а возможно, и какого-нибудь издателя, чтобы разрешить финансовые проблемы писателя и тем самым охранить его спокойствие. Прием сработал превосходно.
О первых чтениях «Записок» рассказывает и рассуждает привилегированный свидетель — Сент-Бёв. Молодой критик, как мы уже сказали, был очарован Шатобрианом, но одновременно боялся — очень современное чувство, делающее ему честь, — утратить объективность, став завсегдатаем кружка в Аббеи-о-Буа. Тщетно он пытался не поддаваться чарам г-жи Рекамье, по крайней мере, впоследствии он в этом признается. Когда в феврале 1834 года начались чтения, он пылал воодушевлением. Он посвятил им первый из своих «Литературно-критических портретов».
