Что, в свою очередь, по-настоящему опасно.
Осознание этой конкретной опасности внезапно свалилось на него сразу всей тяжестью, и Андрей заворочался на нарах, выискивая приемлемое положение для сломанных ребер, а потом плюнул и сел, превозмогая боль. Да, это серьезно, и даже более чем. Именно к этому они и ведут, прекрасно понимая растановку сил. Пока я здесь, можно рассчитывать на внимание правозащитных организаций, на огласку в СМИ, на поддержку мирового литературного сообщества… Но версия о безумии беспроигрышна, потому что в нее поверят все.
От любого заметного писателя все вокруг подспудно ждут, что он рано или поздно сойдет с ума. Чего, как правило, не происходит: в нашей профессии гораздо больше рацио, самодисциплины и трезвого рассудка, чем принято думать. Но когда ты и в самом деле работаешь на грани, выстраиваешь свою литературную реальность из своего и чужого опыта, из наблюдений, пропущенных сквозь причудливую авторскую призму и, на равных правах, из фантазий и снов, — то с точки зрения обывателя, да и не только, до сумасшествия тебе соблазнительно близко, рукой подать, незаметно шагнуть чуть-чуть в сторону.
Никто не удивится. Особенно если тебе тридцать семь.
В окне, обычном окне безо всяких решеток, наверняка пуленепробиваемое стекло, брезжило серым; один-единственный раз в жизни я дотянул без сна до рассвета, и было это тринадцать лет назад, когда Инка просто улыбнулась в ответ и не сказала ничего, но, боже мой, как она тогда улыбнулась… Если они ей что-нибудь сделают, я ведь и вправду сойду с ума. И окажись в моей власти возможность, взорву, испепелю, сровняю с землей это здание со всеми, кто здесь закономерно или по случайности очутится. Я действительно способен на такое, с несильным предрассветным изумлением констатировал Андрей, они не так уж много обо мне выдумали.
Серый квадрат светлел; очень хотелось подойти к окну, прислониться лбом к стеклу — пока не смотрят менты, пока храпит подсадной Володя… просто постоять у окна. Пока есть время — успокоиться, взять себя в руки и продумать, как вести себя дальше, чтобы не дать им шанса. Андрей уже начал совершать необходимую для этого длинную цепочку движений: спустил здоровую ногу с нар, утвердился на полу…
И услышал, как плавно, почти без лязга, поворачивается в замке ключ.
*
Почувствовав сквозь плотную ткань вкус влажного речного воздуха, он попытался бежать, потому что терять все равно было уже нечего. Воспользовался тем, что его конвоиры явно расслабились, позабыли о подобной возможности — внезапно рванулся с треском и болью, засадил ближайшему под дых скованными руками, а от второго, кажется, ускользнул, и помчался куда-то, на бегу срывая мешок с головы и избавляясь от кляпа. Увидел цепочку дрожащих огней впереди и успел закричать, заорать в полный голос, прорезая воплем предрассветный сумрак.
Я ушел бы. Я сумел бы оторваться — если б у меня было, как всегда, сколько я себя помню, всю мою сознательную, насквозь литературную жизнь — свое время.
Но время было одно на всех. И они, здоровые тренированные парни, которых никто накануне не избивал до полусмерти, в два счета его догнали, повалили на землю, пиная и матерясь, скрутили руки уже за спиной, запечатали рот кляпом, проталкивая внутрь до рвотного позыва и разрывая губы, и затянули мешок на голове, передавив шею так, что он почти не мог дышать.
В этом городе нет реки, неизвестно к чему подумал Андрей. Когда-то была, но ее давным-давно упрятали под землю.
Его снова затолкали в машину и опять куда-то везли, и не было ни малейшей возможности отследить направление или хотя бы расстояние — не зная скорости и совсем не чувствуя времени. Потеря этого имманентного, такого необходимого для жизни свойства была самым обидным, хоть и далеко не самым страшным из того, что с ним произошло.
Ему ничего не сказали, даже не скомандовали собираться или хотя бы встать. Просто сдернули с нар, профессионально обеззвучив и обездвижив, мгновенно и слаженно, не разбудив, кажется, сокамерника Володю. И поначалу Андрей даже не сопротивлялся — с одной стороны, усыпляя бдительность, чем и попытался потом отчаянно воспользоваться, а с другой — ему вдруг стало интересно. Куда, зачем, почему вот так? Этот ночной визит выпадал из системы, из стилистики, из их же тактики, которую он успел для себя простроить и продумать, с тем, чтобы разработать встречную свою. Они же собирались планомерно и дозированно проводить в жизнь версию о моем сумасшествии, беспроигрышную, красивую… И я пока не придумал, как реально могу ей противостоять. Что изменилось? Что и в какой момент пошло не так?
А испугался он позже — когда, выводя из помещения, ему набросили на голову что-то вроде мешка, и сначала показалось — полиэтиленового, не пропускающего воздух. Хотя нет, нельзя сказать, что испугался. Просто вдруг понял со всей звенящей очевидностью: меня везут убивать. И убьют.
Он и теперь почти не сомневался в этом. Мало ли почему им проще и выгоднее вывезти живого человека, чем труп.
Навалилась дикая усталость, и, скрутившись на дрожащем, теплом от мотора металле, Андрей заснул.
*
— Смешной, — сказала Инна. — В ссадинах весь, как мальчишка подрался.
— Ну допустим, в этой драке у меня шансов было мало, — откликнулся Андрей несколько уязвленно.
Любая на ее месте изменилась бы в лице, всплеснула руками и бросилась омывать раны, причитая и плача. Но ты женился на вот этой вот, которой, видите ли, смешно.
— Как ты нашла Сережу?
— Ты удивишься. Просто позвонила ему в приемную, по номеру горячей линии. И, представляешь, он сам взял трубку! А я думала, народные депутаты страшно далеки от народа.
— Я на твоем месте искал бы через театр.
— Думаешь, они дали бы номер неизвестно кому? А вдруг я какая-нибудь сумасшедшая девчонка-поклонница?
— Ты сумасшедшая девчонка, Инка. Как дети?
— Все хорошо. Ждут тебя. Ну ладно, садись и подставляйся, обработаю зеленкой.
— С ума сошла? Мне же лететь в Барселону. Имей совесть, перекисью давай…
Маленькие и нежные Инкины пальцы, невесомые прикосновения… Что ж так больно, черт? Нет, ну больно же!..
Андрей вздрогнул и дернулся, неловким судорожным движением, как оно часто бывает, выпадая назад в явь, в неприглядную реальность. Сморгнул, соображая, гася разочарование, точь-точь такое, как бывало в детстве: вот она, новая банка сгущенки, сине-белыми треугольниками по кругу, и вонзается с размаху консервный нож, и выступает первая капелька… Снилось. Обычное дело, но до чего же обидно и жаль.
Постепенно наводилась резкость, собирались в некое подобие системы рассыпанные мысли. Усыпили меня явно искусственно, наверное, какой-то газ, отсюда и яркий, реалистичный сон, потому я и не проснулся, когда мы приехали — неизвестно куда. Пробуждение не из приятных, но сам его факт по крайней мере доказывает, что я зачем-то до сих пор жив.
Он лежал уже на чем-то неподвижном и твердом — нары, кровать? — а вокруг по-прежнему стоял полумрак непристойно затянувшегося (или уже следующего?) рассвета. Приподнявшись на локтях, Андрей понял, что здесь просто не было окна; вернее, под самым потолком виднелись нижний край оконной рамы и узкая полоска стекла, оправдывающая, надо полагать, отсутствие искусственного света. Не подвал, а полуподвал, маленькая радость. Где? Зачем?..
