Забастовка приближалась. Приближались времена ненависти и открытой борьбы. А эти чисто выбритые мерзавцы, откормленные, спящие по ночам в теплых постелях, сидят тут и задают ему этот вопрос – ищут подстрекателей. И если они узнают о недовольных, то просто уничтожат этих людей – так выдергивают присосавшегося к коже клеща, а потом сжигают на кончике спички. Они соберут итальянцев и разделят их; половину отправят паковать вещички и уезжать на родину практически с пустыми руками, а остальные сами побегут на смену да еще будут трястись от благодарности, что у них есть хоть какая-то работа и вонючая палатка для сна. Затем они возьмут нескольких австралийцев, выбьют из них всю их дурь и урежут им зарплату. А через несколько недель сюда приедут другие, ничего не подозревающие итальянцы, и все закрутится по новой.
Для пущего эффекта Ган перевел дыхание, хотя внутри у него все продолжало кипеть:
– Нет. Про забастовку не говорят.
– Неужели? – Мистер Хэррингтон недоверчиво смотрел на него.
– Они злятся. Я сам злюсь. Мы все там злимся до чертиков. – Плечи Гана поникли. – Но от эпидемии люди ослабели, их сознание и дух тоже. У них нет желания бороться. Они просто хотят прокормить своих детей. Даже у австралийцев пылу поубавилось.
Мужчины внимательно следили за ним.
– Я сам болел, – продолжал Ган. – Никогда в жизни мне не было так плохо. И вдруг я очнулся и почувствовал, что тиф оставляет меня. Я не мог поверить, что все еще жив! – Он не отрывал взгляда от их лиц. – И знаете, какой была моя первая мысль, когда жар спал? Знаете, что первым пришло мне в голову?
Они молча ждали ответа.
– Я хочу работать. Хочу встать и идти на работу. – Ган покачал головой. – Не будет никаких забастовок. С этой эпидемией в людях что-то сломалось. Они просто хотят работать.
Дурные известия распространяются быстро, за одну ночь. Новости добрые струятся и умножаются, неторопливо переходя от одной улыбки к другой. Но с новостями черными все не так: они катятся, как цунами, они рвут уши и питают свою ненасытную утробу человеческим страхом. Их волна нарастает и не остановится, пока не сметет все на своем пути.
К утру зловещая новость распространилась по всему лагерю рудокопов. Она, словно зловонные испарения, плыла между рядами палаток, пробираясь через парусину, полог, ржавую жесть. Новость росла и перекручивалась, одни факты опровергались, другие добавлялись, пока новость эта не перестала быть просто набором слов, а стала их жизнью.
Ган узнал об этом, как узнают в лагере обо всем: сначала услышал от какого-то прохожего, а потом к этому добавился зловещий шепот, доносившийся из палаток.
В городах рудокопов драки были делом обычным – как и продававшийся здесь виски. Но Ган сразу понял, что у этого конфликта жуткая подоплека, превратившая банальную потасовку в настоящую войну. Двое шахтеров, итальянец и австралиец, в пабе «Глаз барашка» сначала подрались на кулаках, а потом начали бить бутылки. Версия о том, кто все начал, зависела от национальной принадлежности рассказчика. Как бы там ни было, но в ходе ссоры австралиец получил резаную рану лица, достигшую мозга, и умер. Приехала полиция. Но не успела еще кровь убитого впитаться в пол, как того итальянца убили на улице выстрелом в лицо. Это было только начало. Все подробности теперь были утеряны, да они и не важны. Важно другое: дикого зверя выпустили из клетки.
Ган обвязал деревянную ногу древесной корой и закрепил на культе. Воздух был тяжелым, пропитанным ненавистью, которая оживала с первыми лучами рассвета. Даже слюна во рту казалась не совсем обычной на вкус. На улице мужчины пили горький черный кофе, и в их глазах отражалась такая же черная горечь.
«Ну вот, началось», – подумал Ган и нахмурился. Наступало общее ослепление. И теперь мужчины ходили между рядами палаток, сталкиваясь плечами с другими такими же, рыча и фыркая, как озлобленные псы. Призывая к забастовке, они использовали это слово, чтобы маскировать им бунт. Но эта война не будет иметь ничего общего с урезанием зарплат, штрейкбрехерами, иммигрантами или тифом. Эта война началась потому, что вкус крови заменил у людей стремление чувствовать на языке вкус сахара.
Ган шел мимо итальянских палаток и хижин, и за ним следили десятки темных глаз. Снаружи были вывешены зелено-бело-красные флаги. Среди ослепленных ненавистью мужчин мелькали женщины с плотно стиснутыми губами. Женщины могли видеть то, чего не видели мужчины, поэтому их лица бледнели. Они наблюдали перемены, видели, как страх превращает их мужей-кормильцев в рычащих зверей, и понимали, что собирать все по кусочкам придется им, женщинам. Женщины тоже испытывали гнев, но он был обращен на слепых и таких глупых – глупых! – мужчин.
Ган шел сквозь ряды людей, втянутых в разгорающийся конфликт, в сторону австралийцев. Поскольку она располагалась ближе к городу, новость пришла сюда раньше и, соответственно, варилась здесь дольше. Из палаток доносились громкие голоса. Возле лагерной кухни собралась группа мужчин, греющих у огня руки. Ган бросил монеты в открытую консервную банку, взял свой кофе и яичницу и отошел в укромное место у них за спиной. Там он сел на голую землю, подогнув под себя здоровую ногу. Его деревянная нога торчала в сторону, напоминая сломанное крыло.
Совсем рядом с Ганом, отбрасывая на него тень, расположились двое работяг с оловянными мисками.
– Что ты взял с собой? – спросил один рокочущим, словно отдаленный гром, голосом.
– Нож. А ты?
– Свои кулаки. – Мужчина вытянул над тарелкой мощную руку. – Люблю почувствовать, как под моими ударами трещат косточки. – Лицо у него было рябым, и, когда он жевал, выемки от оспин то открывались, то сморщивались. – А время выбрано лучше не придумаешь, правда? Как раз под вечеринку руководства в отеле.
Второй рассмеялся, и кусок его яичницы упал на землю.
– Устроим такую вечеринку, что они надолго запомнят, верно, Хью?
– Чертовски долго до этого! Народ хочет подождать, пока не стемнеет. Но мне удержаться трудно.
– Тс… – Второй мужчина вытер рот. – Поосторожнее. Этот калека все слышит.
Ган глотал яичницу, не ощущая ее вкуса и стараясь сохранять равнодушное выражение на лице.
– А он ничего никому не скажет, – многозначительно повысил голос Хью. – Правда ведь, деревянная нога?
Ган медленно жевал, глядя в тарелку.
Хью ухмыльнулся:
– Я же тебе говорил. – Он потер рукой испещренную шрамами кожу на щеке. – Я слышал, там будет Хэррингтон.
– Правильно слышал. А еще он привезет туда свою жену.
– Честно? Шлюхи будут скучать по любимому клиенту.
Они зашлись смехом.
– У меня так давно не было женщины, что сегодня я согласился бы и на половину шлюхи.
– Что правда, то правда, – кивнул Хью. – Я не видел свою жену три года, так что был бы не прочь заняться дамочкой этого Хэррингтона, говорю тебе. Уж я бы научил ее, показал, что такое настоящий мужик.
