Пройдя по изгибу дорожки, я увидела Аритомо, стоявшего на коленях у живой изгороди из канн. Я остановилась. Опытной рукой он выдергивал и извлекал из земли растение, пальцы его были проворны, как губы оленя, обирающие с ветки молодые листочки. Я мысленно вернулась к нашей первой встрече, когда я увидела его на стрельбище из лука и подумала: он – бьющееся сердце сада. Без него все здесь рано или поздно пошло бы прахом…
Он поднял голову и с трудом поднялся на ноги. Я предложила ему руку, обеспокоенная тем, как он вдруг резко стал выглядеть старше.
– Магнус мертв, – сообщила я.
Его лицо, да и все тело, сникло. Он выронил смятые канны, стряхнул с рук кусочки листьев и лепестков.
Я рассказала ему, как один овощевод-китаец, возвращаясь из Ипоха, заметил что-то лежавшее в траве на обочине дороги. Не останавливая грузовик, он поехал прямо в полицейский участок в Танах-Рате. Пока я говорила, нахлынули слезы, но я держала глаза открытыми. Аритомо обнял меня и притянул к себе. Так мы и стояли долго-долго, среди стеблей цветов, которые он сорвал и отбросил.
Похороны состоялись в субботу днем.
Плантаторы с семьями, рабочие, люди, знавшие его, съехавшиеся с нагорья и со всей страны, – все собрались на лужайке террасы, где когда-то Магнус устраивал свои браай. Соболезнующие письма пришли со всей Малайи, в том числе от Верховного комиссара и его жены. Из Лондона прислал телеграмму мой отец, он просил меня вручить Эмили пек кхим — белый конверт с деньгами для семьи почившего.
Во время траурной службы я стояла рядом с Аритомо. Раз-другой касалась его руки, но он смотрел в одну точку – куда-то далеко. Он как будто окаменел. Я боролась со слезами, гнала их обратно, когда в последний раз для Магнуса зазвучала музыка Вебера из «Вольного стрелка».
«Толпами ходят в небе тучи…»
Магнуса похоронили в саду за Домом Маджубы, рядом с могилой дочери. Аритомо ускользнул с поминок. Краешком глаза я видела, как он уходил, но не пошла за ним.
Он вернулся в Дом Маджубы в тот же вечер с большой картонной коробкой, щуря глаза от усталости. Внутри коробки лежали сделанные им три бумажных фонарика, побольше, чем те, что он готовил для Эмили к Празднику середины осени, и все они были плотно закрыты сверху. Он разъяснил, что мне предстоит сделать, потом повернулся и медленно побрел обратно домой.
Посреди поминального застолья Эмили встала и вышла из столовой. Я направилась было за ней, но она покачала головой, слезы стекали из ее глаз по щекам. Фредерик коснулся моей руки, и я села обратно за стол.
Позже мы нашли ее за роялем: она сидела, понуро склонившись над ним. Пальцы двигались над клавишами, словно она пыталась вспомнить ноты музыкального произведения, которое исполняла. Когда мы вошли, она глянула на нас, а потом опять уставилась в клавиши.
– Нам хочется, чтобы вы взглянули кое на что, – сказала я, но она даже виду не подала, что услышала меня.
Давила в молчании на клавиши, исторгая нестройные звуки.
– Всего на несколько минут, Эмили, – произнес Фредерик. – Пожалуйста.
Она медленно поднялась, и мы помогли ей выйти на террасу за домом, пройти до самой балюстрады. Роса пахла резко и свежо. Луны не было. Далеко под нами огоньки в бунгало и домиках придавали смутную форму хребтам и долинам. Я зажгла принесенные Аритомо фонари, свечи высветили морщинки на рисовой бумаге. Выбрав один фонарь, я высоко подняла его, заливая сиянием наши лица.
В долинах из тьмы выступило больше огоньков, кое-где они сходились, как светящиеся семена, одинокие или далеко отошедшие друг от друга – их было так много, что все невозможно пересчитать.
– Что происходит? – спросила Эмили.
– Это фонарики, такие же, как и эти, – объяснила я. – Их сделал Аритомо. В память о Магнусе.
Фонарик дернулся у меня в руке. Я отдала его Эмили. Фредерик взял еще один. Я взялась за последний и взглянула на часы.
Ровно в восемь часов произнесла:
– Отпускайте, Эмили.
Она ненадолго смежила веки, потом отпустила фонарик. Тот несколько секунд повисел в воздухе, а затем стал, покачиваясь, подниматься вверх, в темень, словно фосфоресцирующая медуза. По всем долинам бесчисленные фонарики, высвободившись, побегами света прорастали сквозь темноту. Мы с Фредериком отпустили свои фонарики одновременно, и я почувствовала его руку близко над своей. В Югири над темными бесформенными кронами деревьев всплыл одинокий огонек, который верховые ветры быстро уносили прочь. Эмили, на щеках которой сияли слезы, приветствовала его легким кивком головы.
Вскоре некоторые из фонариков залетели в облака, мерцая, словно зарницы. Другие уплывали все дальше и дальше, уносимые ветром в далекие горы. Я молча пожелала, чтоб они никогда не упали на землю.
Глава 23
Вот уже четыре дня, как слова отказываются приходить на мой зов и мне остается лишь зачарованно разглядывать бумагу. А когда они все же срываются с моего пера, то я не способна извлечь из них смысл. Только ночью я высвобождаюсь от чар словесной слепоты. Вот и пишу, сколько смогу, пока не засну.
С самой полуночи сижу уже за столом, трудясь над страницами, на которых записала события в лагере для интернированных, изменяя, по своему вкусу, слова и порядок предложений. На мне жакет, но все равно в кабинете холодно и у меня болят пальцы.
Встаю с кресла и хожу по комнате, массируя себе шею. Все тело болит, только это чудеснейшая из болей – от нелегкой физической нагрузки: я снова начала заниматься стрельбой из лука, упражняться в кюдо. После нескольких занятий я начинаю чувствовать, как возвращаются ко мне прежде усвоенные уроки.
Подхожу обратно к столу, переворачиваю несколько страниц и перечитываю написанное.
«Даже обезьяны падают с деревьев».
Да, теперь я совершенно уверена: именно это сказал Фумио, прежде чем отрубить мне пальцы.
Память схожа с пятнами солнечного света в долине, небо над которой покрыто облаками: облака движутся, и пятна перемещаются. Иногда упадет свет на какую-то определенную точку во времени, высветит ее ненадолго, прежде чем ветер затянет брешь и мир снова погрузится в тень…
Случается, припомнив что-то в прошлом, я не в силах продолжать писанину. Впрочем, больше всего меня беспокоят случаи, когда я не могу припомнить в точности, что же случилось там-то и тогда-то. Большую часть жизни я потратила на то, чтобы забыть, а теперь страстно желаю все вспомнить. Но не могу даже припомнить, как выглядела моя сестра. А изображения ее у меня нет.
И мой разговор с Аритомо у пруда Усугумо, в ту ночь метеоритного дождя… состоялся ли он в день посещения Темплера или произошел совсем в другой вечер?
Время съедает мою память.
Время и эта болезнь, эта лазутчица в моем мозгу.
