– Теперь изменились. Теперь прошлые профессии государством нашим узаконены, сами знаете. Теперь искусство любить и собирать не запрещается. И продавать, и покупать, и снова продавать – пожалуйста. Плати налоги и торгуй себе на здоровье.
– А людей убивать? – негромко спросил Чапайкин и упер взгляд в Стефана – глаза в глаза.
Тот не дрогнул и глаз не отвел. Переспросил только, без страха на лице, но и без улыбки:
– В каком смысле, Глеб Иваныч?
– Людей, говорю, убивать за искусство за твое, это тоже теперь профессия?
Чапайкин не отводил взгляда от Гусара, даже не делая попытки как-нибудь намекнуть, что шутит. И Стефану стало неуютно.
– Это вы о ком? – Он отвел наконец глаза и присел в кресло напротив генерала.
– Это я о тебе, падла, – так же тихо, как и прежде, уточнил пенсионер. – О тебе, убийская рожа.
Стефан поднялся с места, стремительно высчитывая, как должны теперь развернуться события. В том, что генералу все известно, он уже не сомневался. Другое дело – какими тот располагает доказательствами. Что старый козел принес за пазухой и в каком кармане держит джокера. Ни удивления, ни тем более негодования он решил не разыгрывать, а спокойно предложил:
– Ну говорите, Глеб Иваныч, говорите. Я слушаю вас. Очень внимательно слушаю.
– А я все уже сказал, – отрубил Чапайкин. – Это тебе и есть мой приговор. За Митькину жизнь, поганец, и за Розу Марковну. За картинки, что жизнь на стенках провисели, пока ты их, мразь, присвоить не догадался. – Стефан молчал, давая старику возможность выговориться. Пара вариантов действий уже просматривалась, но еще для двух требовалось время, чтобы успеть обдумать последствия. Чапайкин, прекрасно осознавая, что творится в этот момент в голове у собеседника, решил дать ему время помучиться. И пояснил:
– Как узнал – интересно? – Стефан не ответил. – Просто узнал. Сначала Митька глазок Федькин залепил, а потом сам тебе на кладбище глазами сделал – доложился, видно, что по плану все, у Федьки работы, у Керенского на квартире. А ты дурак все же, Гусар. Красные машины без номеров не только свидетели подмечают, но и те, у кого башка варит лучше, чем пустая кастрюля. Тебе б в Академии ЧК поучиться, там такое говно на начальном курсе проходят, не говоря уж об другом. – Он вздохнул: – Одно не пойму, Гусар, как ты Митьку-то сумел оплести, что он самолично свое же добро тебе в руки принес? Наверно, крепко прежде подумал, чтоб в такое дело пацана втащить. Или запугал? – Он с ненавистью поглядел на своего бывшего подследственного.
Стефан снова опустился на павловский стульчик:
– Что вы хотите, Глеб Иваныч? – напрямую спросил он старика. – Сдать меня легавым? Ну сдадите, допустим. И что? Бредни ваши старческие выложите? Без единого доказательства? Я уже не говорю о наличии железного алиби и об отсутствии по большому счету мотивов.
– Ну здесь я, пожалуй, соглашусь, – раздумчиво согласился Чапайкин. – Сдавать тебя смысла нет никакого. У них даже показания снять оснований не будет, тут ты прав.
– Тогда что? – пожал плечами бандит. – Денег хочешь, старый валенок?
– Хамишь, Гусар? – На этот раз Чапайкин посмотрел на него с усмешкой. – Хамишь – стало быть, боишься. А боишься – значит, ответишь.
– Перед кем, дорогой мой старичок? Перед тобой, может? – Он уже понял, что неожиданности не предвидится. Весь разговор, скорей всего, упрется в параграф «совесть», о который и споткнется. Душещипательные беседы он вел много лет тому назад. С тем же, кстати говоря, малоинтересным персонажем.
– Перед Богом ответишь, Стефан Томский, – ответил старик, сунул руку в карман брюк и вытащил оттуда револьвер типа «наган». Он крутанул барабан вокруг оси, взвел курок и медленным движением направил ствол Стефану в грудь. – А я помогу тебе добраться до него. Он мне, наверно, только спасибо за такой подарок скажет. А дальше сам разбирайся, куда тебя направят. С картинками или без картинок. – Он снова крутанул барабан. – Про картинки Розины даже не спрашиваю, зуб даю, засадил давно. Ты ж у нас парень шустрый, проколов в профессии не допускаешь. Да, Стефанчик?
В этот момент первый раз за весь разговор Томскому перестало быть неуютно. Перестало – оттого что сделалось страшно. Страшно без дураков. Потому что внезапно понял, что старик и сам давно уже не хочет жить. И даже, может, таким прихотливым путем, вспомнив о нерастраченном резерве благородства, желает незатяжной смерти. И это кардинально меняло все дело и одновременно ломало планы – все, от первого до четвертого, уже почти выработанного быстрой бандитской головой. Выход просматривался единственный – тянуть время как можно дольше. И тогда он решил затеять новый разговор.
– Послушай, старик, – Стефан снова опустил тело в кресло, – вот ты пришел меня убивать. Так?
– Именно, – согласился Чапайкин, пытаясь разгадать, что теперь собирается затеять Гусар. – Убивать.
– А ты хоть знаешь, за кого выступаешь тут Боговым командировочным? Соображаешь? – Глеб Иваныч слушал не перебивая. – Так вот знайте, товарищ генерал, что не я преступником являюсь, и по сути и по душе, а сами Мирские ваши. И главный, между прочим, в этой семье негодяй – сам архитектор и есть, муж Розы Марковны, академик покойный. Он знаете отчего умер-то? Не знаете? Думаете, от болезни? Хер – от болезни! От совести он умер от своей, от совести и от страха. А знаете почему? Я-то хорошо знаю, четырнадцать лет с вашей помощью в том самом лагере магаданском чалился, где он. Так вот и вы теперь знайте – человечину жрал Семен ваш Львович драгоценный, классик-лауреат. Ему подсунули однажды, рецидивист местный угостил, а он и сожрал, как миленький, не поперхнулся. А потом собачкой за ним ходил, человечинки клянчил. Ему кидали, а он жрал. Жрал и клянчил. И червонец за это дело в довесок схлопотал, когда вскрылось человекоедство это. Плюсом к политике. Это в сорок девятом, мне говорили, было, когда основному сроку его конец подходил.
Чапайкин слушал внимательно, не перебивая и не насмешничая, потому что понимал, что каждое слово – правда. Как понимал – сам не знал. Может, потому что помнил странного Семена Львовича, вернувшегося в пятьдесят пятом, исхудавшего, усохшего, с шакальим взглядом. Есть ничего не мог, кроме домашнего, Розиной готовки: она сама потом, помнится, рассказывала, после смерти Семиной.
– А крыша сдвинулась у Мирского уже там, в Магадане, это точно, с такой и приехал, с заваленной вбок, так и было… – Стефан оторвался от стула и энергично заходил туда-сюда, с каждым шагом на сантиметр-два приближаясь к старику. – Ну и вот, а потом по уголовке уже сидеть стал, а все мясо ходил искал, как зверь голодный. А мяса-то не было уже, дело это пресекли на корню. Так и выл голодный, от другой еды отказывался, организм не принимал. Потом немного отошел, поутих… – Стефан еще немного приступил к генералу, но тот, казалось, не обращал на это внимания, поглощенный рассказом о старом Мирском, посаженном Зиной перед самой войной. А Стефан и не собирался прерывать обвинительную повесть. – А в пятьдесят пятом центральная комиссия по пересмотру дел прибыла. Это после смерти Сталина уже, по новой разнарядке…
