Книга Музыка любви - Анхела Бесерра

Последовали трудные годы, в течение которых он как мог поднимал сына. Прилагая титанические усилия, они научились жить вместе, не мешая друг другу, уважая разницу характеров, которую Андреу воспринимал как непреодолимое препятствие. Подросток только и ждал подходящего момента, чтобы сбежать подальше от постылой рутины.

Когда сын, еще не достигший совершеннолетия, покинул дом, Жоан еще больше замкнулся в себе. Он стал избегать людей, с женщинами не знался вовсе и не намеревался ничего менять в своем незатейливом холостяцком быту.

Под бременем горечи дом его окончательно погрузился в молчание. Время от времени он мог встретиться с приятелем, но окружающие недоумевали, отчего он, такой молодой, не испытывает ни малейшего интереса к прекрасному полу. «Нет худшего наказания для мужчины, чем ужинать одному, — изрек однажды хозяин рыбной лавки на рынке Бокерия, вручая Жоану, как обычно по субботам, свежую треску. — Кто ест в одиночестве, тот в одиночестве и помрет, так-то, мой друг».

Но Жоан не просто был одинок — каждый его шаг добавлял звено в неподъемные цепи его одиночества.

Воспоминания о Соледад отзывались той болью, которая за долгие десятилетия собственно болью быть перестает; как застарелый шрам, ноющий разве что зимними вечерами, она набирала силу, лишь когда ему доводилось наблюдать расцветающую страсть в других. Он часами мог бродить по парку Цитадели, подглядывая за милующимися парочками и видя в них юного себя со своей маленькой воздушной феей.

После смерти Франко любовь вернулась в город. Молодые люди жадно и бесстрашно целовались на улицах. Демократия даровала свободу быть и чувствовать, и любовь на крыльях этой свободы парила повсюду.

Время исподволь разъедало Жоана. Кожа его покрывалась морщинами, шаги замедлялись, макушка лысела, покрываясь вместо волос старческими пятнами, взгляд туманился, вечно хмурые брови срастались в одну линию. Его пальцы начинали дрожать в преждевременном страхе перед артрозом, с которым он боролся при помощи ежедневных музыкальных занятий.

Он не знал, зачем живет, и вообще не был уверен, что его существование можно назвать жизнью.

Его работа в столярной мастерской подходила к концу — сказывался возраст. Настольный футбол без игроков, ксилофоны без души, рояли, одетые во фрак без сорочки, гробы без покойников — все отходило на задний план, к пейзажам прошлого.

За жизнью сына Жоан следил по журналам и программам новостей. Так он узнал, что мальчик добился успеха в мире бизнеса, и несказанно за него радовался. Однако свадьба Андреу показалась ему воплощенным триумфом амбиций над чувствами, и он искренне сожалел, что сын так и не познал великого чуда любви.

Пусть любовь отняла у Жоана дыхание, но, будь у него выбор, он охотно еще и еще раз отдал бы жизнь за мгновение любви. Вероятно, его сын никогда этого не поймет. Торжествующая, надменная улыбка Андреу напоминала полустершиеся в памяти лица богатых постояльцев отелей.

В день, когда соседка показала Жоану фотографию его внука в журнале «Привет», он не сумел сдержать слез. С возрастом он становился все более сентиментальным. Иногда перед глазами вставал образ склоняющейся к нему матери, на который накладывался образ отца, машущего рукой на прощание. Но хуже всего было с Соледад.

Лицо возлюбленной таяло под гнетом ушедших лет, он терял ее день за днем, и приходилось выдумывать ее заново. У какой-нибудь продавщицы он подхватывал для своей исчезнувшей Соледад изгиб пушистых ресниц; в воздухе ловил для нее облачко дыма, напоминавшее цвет ее глаз; в нежности шелка чувствовал ее кожу, в одеянии Святой Девы — волну ее длинных волос, в павлиньем пере — ее невесомую грацию. Он стал воровать обрывки чужих ощущений, чтобы вернуть с их помощью утраченного кумира.

Как-то раз, когда день окутался теми тоскливыми сумерками, что обращают в бегство не только надежду, но и безнадежность, он шел мимо антикварных лавок по улице Палья, и вдруг нечто в одной витрине заставило его остановиться. Нечто звало его своею открытой неподвижной улыбкой. Нечто, давно всеми брошенное и забытое, судя по толстому слою пыли, покрывшему блестящую поверхность. Средних размеров «Бёзендорфер», очень старый — уникальный экземпляр. Жоан долго не двигался с места, рассматривая его... тот или не тот? Он вошел в магазин, и колокольчик предупредил хозяина о его появлении.

— Можно? — спросил он, указывая на рояль.

— Пожалуйста.

Жоан подошел к инструменту. Его безупречно лакированные бока, его резной пюпитр, все его два метра... Он погладил черную крышку, клавиши слоновой кости и эбенового дерева, задержался на ноте «фа». Антиквар пояснил:

— Как видите, это поистине жемчужина: настоящий «Бёзендорфер» конца минувшего века, таких сейчас уже не встретишь. Я привез его из Франции. Говорят, он пережил все войны в пляжном ресторанчике. Хозяйка рыдала, расставаясь с ним, но ей позарез нужны были деньги. — Мгновенно учуяв сделку, он смахнул пыль куском замши, возвращая роялю блеск. — Не торопитесь...

Жоан рассматривал целый и невредимый инструмент с нескрываемым благоговением. Изучив каждый сантиметр, он наклонился за последним подтверждением: вот оно... На одной из ножек обнаружился надрез, который он сделал собственным перочинным ножом, отправляясь в Колумбию, на случай, если больше не увидит верного друга. Это был рояль мадам Тету. Ждал его до сих пор. Жоан понял, что должен заполучить его любой ценой: рояль дарил ему скупые и драгоценные мгновения радости, был его союзником в любви, над этими клавишами его руки переплетались с руками Соледад, когда они приносили свой обет... Сколько лет потеряно! Ничто не сбылось, но «Бёзендорфер» остался прежним. Единственный свидетель его разбитых надежд. Он должен купить рояль, чтобы больше никогда с ним не расставаться, — пусть хоть до конца дней придется выплачивать долги.

— Сколько он стоит?

Заметив интерес покупателя, хозяин без зазрения совести удвоил цену:

— Двенадцать миллионов. Не забывайте, он уникален. Могу вас заверить, что до хозяйки ресторана он принадлежал принцессе. У меня есть сертификат, подтверждающий это.

Жоана нисколько не интересовало, кому рояль принадлежал раньше. Важно лишь то, что он был тогда в Каннах. Хватит ли всех его сбережений на покупку? Как бы там ни было, он попытается.

— Разрешите попробовать?..

— Так он же, наверное, расстроен. На нем бог знает сколько лет не играли.

Когда Жоан опустил руки на клавиши и заиграл, рояль словно узнал его. Чистый звук разлился подобно вышедшему из берегов потоку и хлынул на улицу. Антиквар был поражен мастерством старика.

— Этот рояль создан для вас, сеньор... Он вас ждал. Никогда не слыхал подобного — пианист и инструмент, слитые в единое существо! Великолепно!

Жоан поднялся.

— Увы, не по карману он мне.

— Уверяю вас, мы найдем приемлемый выход.

— Оставите его для меня?..

— Если ненадолго... — Антиквар применил беспроигрышную тактику: — А то один музей тоже очень интересуется.