гимнастику минутъ двадцать. Подъ конецъ досада разобрала Бориса, онъ совсѣмъ пересталъ отвѣчать на всѣ: бумъ-бумъ, тимъ-тимъ и та-та директорій… Іонка злился.
— Ну, а это какой размѣръ, — закричалъ онъ.
Се Воска Флакка зракъ,
Се тотъ, кто какъ и онъ?
— Ямбъ, — проговорилъ сквозь зубы Борисъ… и еслибъ Іонка еще продолжалъ піитическую гимнастику, онъ непремѣнно сказалъ бы ему какую-нибудь дерзость.
Экзаменъ довершался исторіей литературы. Билетъ о Жуковскомъ не возбудилъ никакихъ преній… Надо было ставить отмѣтки.
— Слѣдуетъ уменьшить, — прогнусавилъ Іонка, смотря искоса на Ергачева.
— Отчего? — лѣниво спросилъ Ергачевъ.
— Вы сами видѣли, въ піитикѣ не твердъ… примѣровъ не знаетъ.
— Этакъ спрашивать нельзя, онъ не обязанъ знать стихи, какіе вы потребуете, я доволенъ и уменьшать отмѣтку не согласенъ…
— А я недоволенъ, — закричалъ директоръ и угри его покраснѣли.
— Какъ вамъ угодно, — сказалъ спокойно Ергачевъ… — Я имѣю право экзаменовать, а не вы… Садитесь, господинъТелепневъ, — обратился онъ къ Борису: — очень хорошо-съ…
Іонка закусилъ губы…
— Вѣдь это ему не повредит… Изъ піитики только будетъ четыре, — проговорилъ онъ было мягкимъ тономъ.
— Да и этого не слѣдуетъ, — отвѣтилъ Ергачевъ. — Онъ самый способный ученикъ, а не зубрило…
Сіяющія щеки Горшкова встрѣтили Бориса, когда онъ подходилъ къ партѣ.
— Крѣпись, Боря, — шепнулъ онъ… — Грибъ съѣлъ!
Абласовъ также взглянулъ съ участіемъ на Бориса. Они скоро отъэкзаменовались и всѣ трое вышли. Абласовъ и Горшковъ отправились въ сборную за шинелями, а Борисъ поджидалъ ихъ въ корридорѣ. Вдругъ отворилась стекляная дверь седьмаго класса и предстали предъ нимъ угрястыя щеки директора.
— Телепневъ! — тихо крикнулъ онъ, подзывая его рукой.
Борисъ приблизился. Директоръ пошелъ по направленію къ актовой залѣ.
— У васъ въ деревнѣ, — началъ онъ: — оранжерея есть?
— Есть, — отвѣчалъ глухо Борисъ.
— Ну, такъ вы тово… кактусы у васъ были всегда бѣлые и красные… Мнѣ горшечка четыре…
Борисъ взглянулъ на Іонку во всѣ глаза; тотъ и ухомъ не повелъ.
— Пришлите на подводѣ… хорошеньких… фуксій также горшечка два… А изъ географіи переэкзаменовку назначу.
И не дожидаясь отвѣта, директоръ отправился къ себѣ чрезъ залу.
Въ это время подошли къ Борису товарищи. Онъ имъ передалъ слова Іонки. Горшковъ расхохотался на весь корридоръ. Абласовъ покачалъ головой.
— Но это гадость! — вырвалось у Бориса.
— Ахъ, онъ животное! — закричалъ Горшковъ во весь духъ. — Крапивы ему да репейнику пошли!., да куриной слѣпоты на придачу!
— Нужно послать, — сказалъ со вздохомъ Абласовъ.
— Да вѣдь это взятка? — вскричалъ Борисъ.
— Не ты ее навязывалъ, — началъ Абласовъ убѣждающимъ тономъ. — Тебѣ не портить же аттестата. Онъ такая скотина, что, пожалуй, вовсе безъ аттестата выпустить.
— Животное, — подтвердилъ Горшковъ: —фуксій захотѣлъ, кактусовъ!.
— Что за подлость! — повторилъ Борисъ, спускаясь съ лѣстницы, и дорогой все думалъ о томъ, въ какое гнусное положеніе ставить его школьная жизнь. Былъ часъ второй. Онъ велѣлъ закладывать коляску и поѣхалъ въ деревню.
Маша выбѣжала къ нему на встрѣчу и сейчасъ же повела въ цвѣтникъ.
— Я тебѣ тетю покажу, — говорила она со смѣхомъ — ты ее такъ никогда не видалъ.
Они сошли съ терассы. Подъ кустомъ сирени, Софья Николаевна варила варенье. Она сидѣла на стулѣ, передъ жаровней, и мѣшала ложкой въ мѣдномъ тазикѣ.
— Ахъ, Боря, — вскрикнула она и приподнялась, чтобъ поцѣловать его.
— Что же это ты дѣлаешь? — спросилъ Борись.
— Варю для тебя землянику.
— Милая… въ такую жару, дыму нанюхаешься, голова у тебя заболитъ… и все это для меня!
И онъ началъ цѣловать ея руки.
— Пѣночекъ не хочешь-ли, Боря? — вскричала Маша, поднося ему блюдечко.
— Погоди, дружокъ, послѣ обѣда, тогда мнѣ и вареньица дадутъ.
— Ну, такъ я велю столъ накрывать, ты голоденъ, — говорила Маша, держа его за обѣ руки. — Экзаменъ хорошо выдержалъ?
— Хорошо, голубчикъ.
— Я сейчасъ вернусь, — и Маша побѣжала въ домъ.
— Сядь-ка вотъ тутъ, въ тѣнь, — сказала Софья Николаевна, лаская Бориса. — Опять прискакалъ. А кто проситъ? Вѣдь прямо съ экзамена?
— Да, моя радость, прямо… Знаешь, какое дѣло случилось? Право, даже совѣстно разсказывать тебѣ.
Въ немъ происходила борьба. Не хотѣлось ему передавать сцену съ Іонкой; но тяжело было и скрывать что-либо отъ Софьи Николаевны. Потолковавши съ минуту, онъ таки все разсказалъ.
— Такъ онъ кактусовъ просить? — проговорила она съ улыбкой.
— Ну, да, и фуксій… да гадко это такъ, ничего я ему не пошлю… за меня никогда взятокъ не давали.
— Постой, постой, — прервала она — какую переэкзаменовку онъ тебѣ назначилъ… Развѣ ты не выдержалъ изъ чего-нибуддь…
Борисъ вдругъ покраснѣлъ. «Пруссія…» мелькнула у него передъ глазами.
— Ты скрылъ отъ меня, Боря?… Случилось что-нибудь I… Какъ тебѣ не грѣхъ!
И слезы показались у Софьи Николаевны.
Борисъ опять все разсказалъ ей.
— Вотъ видишь, — начала она, закрывая лицо руками — видишь, какая я гадкая, я всему причиной… Ты забываешь обо всемъ, каждый день ѣздишь… чтобъ быть со мной… И вотъ ты не кончишь курса… Боря, ради Бога, не дѣлай этого, брось меня на все это время, вѣдь ты меня очень, очень огорчилъ… Я себѣ оправданія не найду!
Онъ началъ ее успокоивать. Она опять его прервала.
— Напротивъ, нужно отправить, цѣлый возъ и сегодня же.
— Радость моя, вѣдь это будетъ взятка…
— Да, взятка, глупый! но кто ее вызвалъ?.. я? Я и должна быть наказана… саму повезу, если ты еще слово скажешь… Мнѣ горько, обидно за тебя… но ты не виноватъ; это не на твою совѣсть ляжетъ, а на мою.
Она схватила его за руку.
— Пойдемъ сейчасъ-же въ оранжерею, — сказала она, увлекая его за собой.
Борисъ повиновался.
Изъ цвѣтника дорожка вела въ особое отдѣленіе сада, гдѣ помѣщался грунтовый сарай, теплица и оранжерея, въ дверяхъ которой ихъ встрѣтила сухопарая, рыжая фигурка, въ длиннѣйшемъ нанковомъ сюртукѣ. Это былъ главный садовникъ Панфилъ, большой плутъ и святоша.
Онъ пмѣлъ обыкновеніе продавать въ городъ цвѣты, фрукты и овощи, а деньги клалъ себѣ въ карманъ. За то цѣлый день читалъ духовныя книги.
— Покажи, гдѣ у тебя кактусы, — сказала ему Софья Николаевна, и начала ходить по оранжереѣ, высматривая цвѣты. — Этотъ къ директору, — указала она на огромный красный кактусъ, и улыбнулась Борису: — да ты не смѣйся, пожалуйста, вотъ и этотъ и этотъ…
Она насчитала горшковъ десять, и потомъ принялась такимъ-же образомъ за фуксіи.
— Да это цѣлый возъ, — проговорилъ смѣясь Борисъ.
— Не твое дѣло… Онъ перемѣнитъ на какую-нибудь гадость, — сказала она Борису по-французски, указывая глазами на садовника. — Панфилъ, — обратилась она къ садовнику: — ты всѣ эти горшки увяжи, они пойдутъ послѣ обѣда въ городъ. Я сама приду посмотрѣть, какъ ихъ будутъ укладывать…
И долго Софья Николаевна не могла успокоиться. Ее мучила мысль, что
