подсказал Буркхардту, что второй из паломников еще в очень юных летах.
– Благослови вас Бог! Откуда идете, друзья? Что привело вас сюда в такой поздний час? – отвечал Буркхардт. – Если желаете отдохнуть после долгой дороги, то добро пожаловать в мой замок – там всех усталых путников ждет сердечный прием!
– Благородный сэр, вы более чем предвосхитили наше прошение, – отвечал старший пилигрим. – Долг увел нас далеко от родимой земли; во исполнение обета, данного возлюбленной нашей родительнице, мы совершаем это паломничество. В самые жаркие дневные часы нам пришлось взбираться вверх по крутой горной тропе, и силы моего брата, коего юность не подготовила к столь тяжким испытаниям, были уже на исходе, когда вид башен вашего замка, ярко освещенных луною, вселил в нас надежду. Мы решились просить ночлега под вашим гостеприимным кровом: отдохнем ночь – и наутро снова пустимся в путь.
– За мной, друзья мои! – отвечал Буркхардт и сам быстрым шагом пошел вперед, чтобы отдать в замке распоряжения о приеме гостей.
Радуясь столь теплому приему, в молчании пилигримы вошли вслед за хозяином в просторный зал с высоким сводчатым потолком, освещенный лишь восковыми свечами, что горели в канделябрах на стенах; такое освещение, в коем приветливость умерялась торжественной серьезностью, отвечало чувствам и хозяина, и гостей этого дома.
В свете свечей рыцарь рассмотрел лица паломников: оба были хороши собой, и приятное впечатление еще усиливалось той скромностью и в то же время непринужденностью, с какой двое молодых гостей принимали любезные заботы хозяина. Внешность их и общий облик немало поразили Буркхардта и невольно направили его мысли на тот же путь, от которого отвлекло его появление гостей; сцены былых времен замелькали перед ним; вспомнил он, как в этом самом зале возлюбленное дитя его, дорогая дочь радостной улыбкой приветствовала отца по возвращении из битвы или с охоты; краткие сцены счастья! Увы, события, за ними последовавшие, навеки изъязвили его сердце и превратили память в источник горечи и бесплодного раскаяния.
Вскоре подали ужин. Хозяин окружил паломников величайшим вниманием, однако застольная беседа не клеилась; Буркхардт погрузился в скорбные размышления, а что касается юных гостей – уважение, а быть может, и какое-то более теплое чувство к хозяину замка и их благодетелю запечатало им уста. Но после ужина бутыль старого вина из погребов барона взбодрила его приунывший дух, а старшему из пилигримов придала смелости нарушить молчание.
– Простите меня, благородный сэр[122], – заговорил он, – ибо я чувствую, что преступаю чужие границы, спрашивая о причине, по которой вы остаетесь лишь скорбным зрителем изобилия и счастья, что так щедро изливаете на других. Поверьте, не порыв пустого любопытства побуждает меня вслух удивляться тому, что вы живете в огромном и роскошном замке один, во власти глубокой скорби. О, если бы в наших силах было облегчить заботы того, кто столь щедрой рукой облегчает труды и нужды собратьев по человечеству!
– Благодарю за сочувствие, добрый паломник, – отвечал старый рыцарь, – но к чему тебе знать историю скорбей, обративших для меня землю в пустыню – и ныне быстрым шагом ведущих туда, где единственно я надеюсь обрести покой? Избавь меня от новой боли при воспоминании о сценах, которые я предпочел бы забыть. Весна жизни едва расцвела для тебя: тебе еще незнакомы горестные воспоминания – уродливое эхо былых ошибок или навеки утраченных радостей. К чему омрачать рассвет твоей юности знанием о несчастных грешниках, что, прислушавшись к сатанинским наветам собственных страстей, уклоняются с пути добродетели и разрывают крепчайшие природные узы?
Так Буркхардт пытался отклонить просьбу пилигрима. Но тот настаивал – с такой деликатностью и убедительностью, и выразительный голос его пробуждал в старом рыцаре столько воспоминаний о давно прошедших днях, что тот ощутил почти неодолимое желание облегчить свою давнюю ношу – раскрыть сердце перед незнакомцами, полными непритворного сердечного сочувствия.
– Ваше безыскусное сострадание, юные мои друзья, – отвечал он, – говорит, что вам можно довериться; итак, выслушайте историю моего бедствия.
Вы видите меня сейчас одиноким, всеми покинутым. Но когда-то фортуна расточала мне самые льстивые улыбки. Небеса щедро осыпали меня всеми дарами изобилия. Благодаря многочисленным и сильным вассалам я был страшен для тех, кому приходилось не по нраву, что я всегда вступаюсь за угнетенных и невинно обиженных. Обширные и плодородные земли даровали мне возможность щедрой рукой помогать беднякам и исполнять долг гостеприимства так, как подобает человеку моего рода и положения. Но из всех даров Небес более всего дорожил я молодой женой, чьи добродетели сделали ее в глазах и богатых, и бедных почти богиней. Она была сущий ангел; но, увы! – ангелам в нашем грубом мире не место, и слишком скоро духи небес, родные ей, призвали ее к себе. Лишь один короткий год стал свидетелем нашего счастья.
Безутешное горе, быть может, скоро и меня уложило бы в могилу – но любимая оставила мне дочь; ради дочери я отчаянно боролся с любым недугом. В ней одной теперь сосредоточились все заботы, все надежды, все мое счастье. Она росла – и все более походила на свою святую матушку: каждый взгляд, каждый жест напоминал мне мою Агнес. Любовь порой делает нас самоуверенными – и я лелеял надежду, что вместе с красотой матери Ида унаследует и ее добродетель.
Невосполнимая потеря опустошила мою жизнь; и все же одна мысль о том, чтобы снова жениться, казалась мне кощунством. Но даже если бы на миг я и задумался о новом браке, один взгляд на дорогое мое дитя заставил бы отказаться от этой мысли – и нежнее прильнуть к ней, только к ней, в твердой надежде, что она вознаградит меня за все жертвы. Увы, друзья мои! – эта надежда строилась на песке. И сейчас сердце стонет в муке и тоске, когда вспоминаю, как жестоко я обманулся.
Нежнейшими ласками Ида сгоняла с моего чела все следы тревог; с самой трогательной заботой ухаживала за мною в болезни и в здравии; казалось, жила ради того, чтобы угадывать и исполнять мои желания. Но, увы! – как змея, что чарует и жалит, все эти ласки и заботы она расточала лишь затем, чтобы ослепить меня и завести в роковую ловушку.
Множество тяжких оскорблений, пусть и отомщенных, но не забытых, с давних пор возвели (со стыдом признаюсь в этом) между мною и Рупертом, владетелем Вейдишвиля, стену смертельной ненависти, и довольно было любой искры, чтобы между нами вновь возгорелось пламя вражды. Бросить мне перчатку он не осмелился – но изыскал иной способ нанести мне удар, куда страшнее честного удара
